Светлана Мекшен - Океан. Выпуск десятый

Пролежав два месяца в Варде в лазарете, Акиндин вышел оттуда без ноги, на деревянной култышке, и с норвежской шхуной, отправлявшейся в Архангельск, вернулся на родину.

Крюков хорошо знал парусное дело и когда предложил Зосиме Кропотову свои услуги, тот охотно взял его к себе в мастерскую.

Среднего роста, широкоплечий и крепкий, не по-северному смуглый, с пышной седоватой шевелюрой и кудрявой бородой, с серебряной серьгой в ухе — «для шику», Акиндин Крюков был по-своему привлекателен и пользовался вниманием одиноких соломбалок, особенно вдовушек. Веселый нравом, большой любитель гульнуть, он в свободное время не задерживался в парусной, где в углу у него имелась койка из парусины наподобие корабельной, а пропадал у своих «сударушек», навещая их по очереди…

Внук Зосимы Егор с малых лет постоянно увивался в парусной возле Крюкова. Мастер любил парня и охотно рассказывал ему о своих морских походах. Старался Акиндин приобщить паренька и к парусному мастерству.

В пристройке всегда было чисто, светло и тихо. Посредине стоял очень широкий и длинный стол-верстак, на котором сшивали материал. Работали больше на сырье заказчиков — хозяева судов привозили свою парусину. Но иногда Зосима закупал ее у купцов и выполнял заказы из своего материала.

Начало июля было в Архангельске необычно жарким, с грозами. На левом берегу Двины, где-то под Емецком горели леса, и даже здесь, в Соломбале, душными светлыми ночами припахивало гарью.

После полудня летник [2] Летник — южный ветер ( поморск. ) притащил кучевые облака. Они медленно плыли в несколько ярусов над Двиной и незаметно превратились в огромную пепельно-сизую тучу. Вскоре молния рассекла потемневшее небо, ударил гром и начался крупный и теплый дождь, перешедший в сплошной ливень.

В парусной мастера Яков и Тимофей побросали работу и стали закрывать оконные створки. Всплеск молнии на миг ослепил Тимофея, и он поспешил стать в простенок, Яков перекрестился и отошел от окна, сказав:

— Боюсь грозы. Рассвирепел Илья-пророк…

Над крышей снова громыхнуло, словно там повернули огромный каменный жернов. Вода за окнами лилась потоками, несла по двору мусор и мелкие щепки.

Акиндин положил поверх серебристого полотнища мерку с делениями и кусочек мела, которыми размечал парусину.

— Худо стало видно, — посмотрев в окно, заметил он. — Вон где туча-то! Весь белый свет застила.

— Гроза в лес не гонит, — отозвался Яков. — Не все робить, можно и отдохнуть под шумок-то. — Он зевнул и повалился в угол, на ворох старой парусины.

В мастерскую заглянул Егор, хозяйский внук. Волосы мокрые — дождь застал его на улице. Успел только сменить штаны да рубаху. Акиндин обернулся, серьга блеснула в ухе острым косячком молодого месяца. Окинул внимательным взглядом крепкую ладную фигуру парня.

— Садись, Егорша. Редко ты к нам стал заглядывать. Видать, крепко захороводила тебя Катюха… Все с ней милуешься?

Егор покраснел, отвел взгляд. Катя — дочь соседа Василия Старостина — нравилась ему, и он частенько проводил с ней белые ночи на берегу. Об этом знали все, хотя Егор и Катя прятались от любопытных взглядов.

— Да не-е… На реке был, лодку с парнями конопатили. Надо бы под парусом на взморье сбегать, порыбачить…

— И то дело. Лето коротко. Успевайте, — сказал Акиндин.

Егор потрогал рукой новенькое, пахнущее льном полотно.

— Кому теперь шьете? — спросил он.

— Шхуну купеческу чекуевскую надобно оснастить, — ответил Акиндин, набивая табаком старую обкуренную трубку.

— Давай и мне какое-нибудь дело, — попросил Егор.

— Да темно ведь, худо видно. Ну да ладно, держи пока… — Акиндин подал парню два льняных веревочных конца. — Узлы помнишь? Вяжи-ка рифовый.

Егор улыбнулся, откинул еще не просохшие светло-русые волосы со лба и ловко заработал длинными гибкими пальцами.

— Эту науку я давно прошел, — сказал он, протягивая мастеру готовый морской узел. — Вот.

Акиндин положил связанные концы на колени, раскурил трубку и только тогда взял их, стал рассматривать.

— Верно, рифовый. — Он потянул за свободный конец, и узел распустился.

Рифовый узел вязался так, чтобы при надобности его можно было быстро развязать.

— Ну а беседочный не забыл? — Мастер снова подал концы Егору.

Егор, хотя и не столь быстро, как рифовый, связал и беседочный узел.

— Я говорю, что эдака наука мне не в диковинку.

Молнии стали сверкать реже, дождик помельчал.

— Уходит гроза, — заметил Акиндин и подошел к окну.

Вдали, над тесовыми крышами соседних домов, небо стало проясняться, зазолотилось, и в мастерской посветлело.

— Ну, за работу! — сказал Акиндин.

Яков поднялся с вороха брезента и, надев на руку гардаман — кожаный накулачник, стал сшивать парус. Тимофей помогал ему.

Егор следил, как Акиндин раскладывает на верстаке скроенные куски полотна. Он уже многому научился у парусных мастеров: сам сшивал полотна двойным швом, проглаживал их гладилками, делал по краям парусов подшивку, по линии рифов нашивал риф-банты, гордень-боуты. Мудреных названий разных частей парусной оснастки, употребляемых морским бродягой Акиндином, было великое множество, и Егор долго путался в них. Но потом все-таки запомнил все эти риф-банты и нок-гордени… В прошлом году зимой он научился «оканчивать» паруса, то есть выполнять последнюю стадию работы над ними. Заделка паруса заключалась в пришивании к нему лик-троса на шкаторинах.

Полотнища парусов были огромны. В летнюю пору в хорошую погоду мастера разворачивали штуки полотна прямо во дворе, на лугу, и вымеряли их и кроили там. А по зимам — на полу в мастерской.

Постигать парусное ремесло Егору повелел дед. И по тому, как ревниво следил Зосима за успехами внука в ученье, нетрудно было догадаться, что он растил себе замену. Внук должен будет принять по наследству парусную и вести дело дальше.

В последнее время Зосима Иринеевич стал частенько прихварывать: его донимал застарелый ревматизм, нажитый еще в молодости на промыслах нерпы и тюленя во льдах. Особенно неважно он чувствовал себя перед ненастьем, ложился на печь и грелся, словно старый кот, на кирпичах. Вдобавок ко всему дед стал плохо видеть и вынужден был обратиться к доктору Гринбергу, что жил близ центра города, в Немецкой слободе. Доктор выписал ему очки. Плохое зрение досаждало деду больше, чем ревматизм. У него заведено было по нескольку раз в день заходить в мастерскую с проверкой. Зосима тщательно оберегал репутацию своей парусной, следил, чтобы все было сделано на совесть, придирчиво ощупывая, осматривая каждый грот, фок или марсель, чтобы заказчики были довольны.