Эдуард Асадов - Судьбы и сердца

Слова звенели холодно, как льдинки.
Казалось, что душе ее сейчас
Чужды все чувства. Ни одной слезинки
Не пролилось из потемневших глаз.

— Он пишет мне… постой-ка, что ж он пишет?
Ах да… О том, что он не может лгать,
Что мой привет в таежном ветре слышит,
А сам в душе не в силах отыскать

Ни ласки, ни ответного огня,
В нем, как он пишет, что-то вдруг сломалось.
Нет, он не то чтоб разлюбил меня,
«Но жалость, Галка, понимаешь, жалость!

Она, как спрут, мне сердце оплела.
Прости, я знаю: жалость унижает.
Но если сердце с ней не совладает,
Любовь уйдет. И вот она ушла…

Нет, даже не ушла, но рядом с нею
Живет вот этот леденящий спрут.
Суди сама: ну разве так живут?
Живут — любя и вместе с тем жалея?

Нет, ты ни в чем, ни в чем не виновата!
Но я никак привыкнуть не могу…
И, все былое сохраняя свято,
Я честно ухожу, а не бегу.

Прости, Галина, мне ужасно больно.
Ведь я сижу, как Каин, над письмом…»
А дальше он… Но, кажется, довольно!
Хотя постой… Тут вот еще о чем.

Еще одна томит его кручина:
Мне будет трудно. Я же скоро мать!
А он отец. Он не забудет сына.
Он нам обоим станет помогать.

Вся эта многослойная постройка
Имеет и довольно прочный гвоздь:
В конце он пишет про Татьяну Бойко…
Да, без того, видать, не обошлось.

Нет, Варя, мне не надо состраданья.
Я думала. А впрочем, что слова?!
Прочти сама «сердечное» посланье.
А вдруг и я тут где-то не права.

Прочтя письмо, Варвара помолчала.
— Нет, не на том стоит, Галинка, мир! —
И вдруг со злобой тихо прошептала
Презрительно и твердо: — Дезертир!

— Вот я и дома! Ничего, Варюша,
Теперь, спасибо, я дойду одна.
А час теперь который? Ты послушай,
Какая вдруг повисла тишина!

Свежо. Морозит. Ну, Максим, давайте
Увесистую вашу пятерню.
Нет, нет, благодарю, не провожайте!
Да, завтра непременно позвоню!

Они ушли. И слабую улыбку
Вмиг будто ветром сдунуло, смело.
«Что ж, может, вправду сделала ошибку,
Иль мне, как говорят, не повезло?»

По лестнице взошла, не отдохнула.
Ну что усталость? Это ли печаль?
Дверь комнаты привычно распахнула
И долго, опершись о спинку стула,
Смотрела в ночь, в заснеженную даль.

Потом, раздевшись, села, оглянулась.
Все пусто, странно, как нелепый сон.
Такое чувство, будто бы вернулась
Сейчас она с тяжелых похорон.

Как будто бы из комнаты недавно,
Ну, может статься, с час назад всего…
Брось! Перестань, Галина Николавна!
Ты не одна! Не забывай о главном:
Не забывай про сына своего!

Но он еще для жизни не разбужен,
А от него уже и отреклись…
«Теперь ты, видно, только мне и нужен,
Мой несмышленый маленький «сюрприз!»

Кто б ей на все вопросы мог ответить?
Кто мог бы самый мудрый дать совет?
Скажи: есть человек такой на свете?
— Да, есть! А впрочем, может быть, и нет.

К нему прийти б с любой бедой-кручиной,
К щеке припасть, заплакать наконец!
Но кто же этот человек, Галина?
— Кто? Николай Васильич — мой отец.

Вот он на фотографии альбомной,
В буденовке и с шашкой на ремне,
Плечистый, загорелый, запыленный,
Сидит на сером в яблоках коне.

А здесь он на субботнике копает
Для домны котлован на пустыре,
По пояс голый в гуле и жаре…
Устал, наверно, а глаза сияют.

А вот он с милой синеглазой Маней
Сидит у речки, робок и суров.
Она — в цветистом легком сарафане,
С большим букетом полевых цветов.

Тут ряд цехов, дымы до небосвода,
Кружатся листья, будто мотыльки…
И он, директор, во дворе завода
Осматривает новые станки.

А это школьный лагерь под Красковом.
Веселая, живая детвора,
А в центре папа в галстуке пунцовом
Сидит у пионерского костра.

Ей вспомнилось, как слушали ребята
Буденновского славного бойца
О сабельных атаках, и охватах,
И выходе из вражьего кольца.

Он с ними пел о красных эскадронах.
Потом фанфарный прозвенел сигнал,
И лучший звеньевой Аидрюша Громов
Ему на шею галстук повязал.

Мать — ласковая, добрая… И все же
Галина, неизвестно почему,
Бывало, с тем, чего понять не может,
Не к маме шла, а к строгому — к нему.

И что бы дочь порой ни натворила,
Все разберет по совести отец.
Нахмурит брови — значит, заслужила,
Похвалит — значит, вправду молодец!

Но как-то зимней сумрачной порою,
Когда в домах укладывались спать,
Случилось вдруг нелепое, такое,
Чего ни объяснить и ни понять…

По большому ледяному кругу
С каждою секундой все быстрей
Галя с Зиной — школьные подруги —
Мчались мимо лунных фонарей.

Толстенькая Зина отставала
И пищала где-то позади:
— Галка! Галка! Ты же обещала…
Так нечестно… Слышишь, подожди!

Ветер бил в лицо упруго, колко,
Грохотал оркестр издалека.
И большая огненная елка
Отражалась в зеркале катка.

А потом, держа коньки под мышкой,
Шли подруги весело домой.
Вдруг какой-то озорной парнишка
Их нагнав, шутливо крикнул: — Стой!

Обернулись. Громов! Вот так встреча!
— Вы куда, девчонки? Я в кино.
В «Арсе» — «Цирк», причем последний вечер!
И билетов, я звонил, полно!

Вы домой идете? Подождите!
До кино всего кварталов шесть.
Двинемся все вместе! Ну, хотите?
У меня и деньги, кстати, есть.

Зина понимающе вздохнула:
— Нет уж, извините, я пойду. —
И в толкучку с хохотом нырнула.
Подмигнув подруге на ходу.

Возвращались поздно. Падал снег,
Будто с елки, пышный и блестящий.
Галя вдруг сказала: — А ведь негр,
Ну, малыш тот, он ведь настоящий.

— Вот еще! — Андрей захохотал. —
Где в Москве достанешь негритенка?
Попросту гример замалевал
Самого обычного ребенка.

— Ну, а губы? Губы? Никогда
Губ таких у наших не бывает!
— Что там губы? Губы — ерунда!
Губы тоже клеем прилепляют.

Галя стала спорить: — Вот и нет! —
А потом подумала: «К чему?
Дома папа. Расскажу ему,
Он-то сыщет правильный ответ».

Все ж у дома робко повздыхала.
Папа скажет: «На дворе уж ночь.
Это где ж ты столько пропадала?
Ну, вконец избаловалась дочь!»

Подымаясь лестницей, храбрилась:
«Папа, но ведь я же в первый раз…
Папа, я скажу, у нас сейчас
Вышел спор…» И вдруг остановилась: