Григорий Дашевский - Дума иван-чая

Мы на воздух выйдем,
там поговорим.
Воздух, ты невидим,
как чужое сердце,
и до гроба верен.
Ты, по крайней мере,
будешь рад согреться
голосом моим.

Ты весною ранней
в пустоте весенней,
как оно, изранен
иглами рассвета
или голых веток
и перемещеньем
нескольких теней
от прохожих редких,
например, моей.

Кто жесток, кто жалок,
номер чьей-то тени —
совесть , чьей-то – страсть .
Волею-неволей,
угрызеньем, жалом
если тень проколет
сердце — впечатленье,
что она всего лишь
часть, его же часть.

Пасмурно по спальням,
только кухонь рамы
разом озарились
в населенной нами
каменной рекламе
счастья или зла.
Жизнь моя хранилась
не в моем, а в дальнем
сердце, как игла.

И о той, кто плачет,
говоря так долго:
заступи, помилуй,
говорил я, значит:
хоть мою иголку
затупи, сломай.
Но не ты, прозрачный,
а неона жила,
буквами мигай.

Маны не ноль; смерть щадит кое-что.
Бледно-больной призрак-беглец
перехитрит крематорскую печь.

Вот что я видел:
ко мне на кровать
Цинтия прилегла —
Цинтию похоронили на днях
за оживленным шоссе.

Я думал о похоронах подруги,
я засыпал,
я жалел, что настала зима в стране постели моей.

Те же волосы, с какими ушла,
те же глаза; платье прожжено на боку;
огонь объел любимое кольцо с бериллом;
жидкостью Леты трачено лицо.

Вздохнула, заговорила,
ломая слабые руки:

«Сволочь ты... жалко ту, кто тебе поверит.

Быстро же ты уснул.
Быстро же ты забыл
номера в Субурском квартале,
мой подоконник забыл:
подоконник веревкой истерт.
По этой, помнишь, веревке
я съезжала тебе на плечи.

Помнишь, гостил наш роман
на обочинах, в парках.
Клетки грудные сплетя,
мы грели дорогу сквозь плащ.

Клятвам безмолвным хана:
сырой невнимательный норд
наше вранье разорвал.

Я закрывала глаза:
никто мне очей не окликнул.
Раздайся твое погоди ,
я бы помедлила день.

Ладно.
Но разве потом
видел кто, что ты скорчен от горя?
Что сыра от теплых от слез
траурная пола?
Лень было загород?
Так приказал бы потише
мой тащить катафалк.
Вот чего даже не смог:
грошовых купить гиацинтов,
кинуть ко мне на золу.

Лакею — лицо подпали!
Кухарке — утюг на живот!
Поздно я поняла, что вино бледно-мутно от яда.
Утюг раскали добела —
расколется хитрая Нома,
про гнусную химию скажет.

А нынешняя твоя:
только что за гроши
давала ночные уроки
анатомии собственной — нынче
золотой бахромой балахона штрихует себе тротуар.

Горничная сболтнет, что я-то была покрасивей,
или сходит ко мне
на могилу, положит букет —
за волосы к потолку,
и секут — молодую, старуху.

Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать.
Все-таки долго царицей
я была в стране твоих книг.

Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива!
Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод,
пусть гадюка засвищет над косточками над моими,
если сейчас я вру:
я любила только тебя.

Послушай: там сделано так:
мерзкая наша река поделена пополам:
берег гулящих один, у честных — берег другой,
и на лодках катают — на разных.
В одной — Клитеместра-дрянь
и эта, которая с Крита,
с дощатой куклой коровы.

Так вот: я в лодке другой — для честных.
Теперь ты мне веришь?
А лодка в гирляндах, в цветах.

Там блаженная гладит прохлада,
Елисейские гладит розы.

Нас там много, мы не скучаем:
танцуем в тюрбанах, трещотки, смычки.

Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой,
они ведь с мужьями по совести жили.
Рассказывают про себя.

Андромеда, бедная, говорит:
видите синяки на руках?
Это от маминых наручников.
А скала была прямо лед.

А Гиперместра говорит:
сестры ужас на что решились,
а у меня духу не хватило —
не могу, и всё.

Так мы и лечим
посмертным плачем
прижизненную любовь.
А я молчу о твоих изменах.

Скоро пора уходить. Вот тебе порученья,
если ты не совсем от новой своей ошалел.

Первое: обеспечь мою дряхлую сводню
(она, между прочим, могла
тебя разорить — пожалела).

Дальше: пусть этой твоей
моя фаворитка не держит
зеркала, чтоб не пришлось
ахать: как хороша!

Главное: те, что мне,
ты стихи уничтожь:
хватит мной щеголять.

И наконец:
на кладбище, где Анио волной
деревьям ветви моет, где светла
слоновья кость в часовне Геркулеса

(да, прежде выполи плющ:
скрученной, жесткой лозой
он связал мои нежные кости)

— итак, ты на надгробьи выбей надпись,
достойную, но краткую — такую,
чтобы с шоссе ездок успел прочесть:

Цинтии златой
здесь схоронен прах,
Анио-река,
у тебя в гостях.

И не смейся над сном,
с того света сквозь честную дверь прилетевшим.
Сон, который сквозь честную, точен.

Ночью мы бродим кто где,
ночью — отпуск теням-арестанткам,
даже трехглавый урод спущен с загробной цепи.
А рассветет — и пора
обратно к летейским болотам.
Такой распорядок у нас.

И паромщик сверяет по списку
поголовье лодки своей.

Будь покуда чей хочешь: скоро достанешься мне,
только мне. И тогда
тесно кости с костями сплетем».

После этих обид и упреков
сквозь объятья мои
вырвалась тень.

Генрих
Ты плачешь?

Семен
Просто так.

Генрих
Случилось что-то?

Семен
Так, ничего.

Генрих
Не мучь меня, скажи.

Семен
Я не хотел — мне страшно захотелось
стать коммунистом. Это как болезнь —
сильней меня.

Генрих
Так, может быть, пройдет?
Болезнь сдается, если мы приказы
ее не выполняем и о ней
никто не знает, кроме нас самих.

Семен
Я подал заявленье о приеме.

Генрих
Тогда прощай.