Светлана Максимова - Рожденные сфинксами

Он снова трубу поднимает, смеясь.

Он первый трубач Петербурга!

Куда он зовет нас над темной Невой?

Он солнце вдыхает - и нота его

Возносится, как Джомолунгма!

РУССКАЯ РУЛЕТКА

Хоть в этой Вселенной концов не найти,

Зато затерялся в ней угол один,

Где свечка горит под иконой еще…

Поручик Егорием в детстве крещен…

Кто пан, кто пропал, кто четырежды пан!

И бешено крутится тот барабан

Над всею страною, как солнце суда.

И сталь у виска холодит, как всегда.

Из ада врата открываются в рай –

То крутится русской рулетки спираль,

То падает русской рулетки звезда.

Вы начали славно игру, господа,

Под старой иконой крестившие лбы.

Поручик, уже не уйти от судьбы!

Коней пристрелить… напоить… на лету

Коней оседлать и загнать… и ввиду

Последних времен всем надеть ордена!

Вконец обезумевшая страна

Меняет на числа свои имена.

И кожу меняет в кровавом поту…

Коней напоить, пристрелить…

И в году

Каком-то открыть, содрогнувшись, глаза,

Где сброшенной кожи последний зигзаг

Шевелится все, оживает и за

Последнюю грань всех ведет за черту…

И это уже и не ад, и не рай, -

То сброшенной кожи пустая спираль

В галактику скручена ходом игры,

Где созданы русской рулеткой миры.

И русский мужик говорит: вот те на!

Поручик Голицын, надеть ордена

И с этой войны, и с прошедшей, и с той!

На вашей груди сам Егорий святой

Все змия кончает, венцом осиян,

А вы раскрутили пустой барабан.

«Все крутится, сволочь, гляди-ка, ишшо…»

И кожа пустая все вьется ужом.

Егорий с копьем говорит ей: «Ужо…»,

Свиваясь со змием в едино кольцо,

Свиваясь спиралью, улыбкой, венцом…

И оба прекрасны и светлы лицом…

* * *

Ты слишком высоко… - и под любой прицел!

И смысла нет скрывать и просветлять до смысла.

Усмешкою одной скользят в твоем лице

Нездешние слова и роковые числа.

Все слишком высоко…

Так высоко, что я

Уже почти сама не чувствую полета.

Так ноты на строке недвижимо стоят,

И бездна, как число трехзначное поет нам.

Да, бездна – есть число,

и бездна – есть бутон,

Где все, как лепестки, друг к другу мы прижаты.

И всем нам в нем один какой-то снится сон,

Пока не расцветет одно число расплаты.

Там снова на костре сгорает Аввакум,

А вакуум цветет и вновь бутоны мечет.

И вызревает в них какой-то странный ум,

А из бутона вновь бредет босое вече.

И путает душа века и адреса.

И лишь любовь – одна! Ее не перепутать!

Пора срезать цветы… пора цветы срезать…

И разрывать, о Боже, эти путы!

* * *

На Невском пахнет морем, тиной

И флорентийскою тоской...

Да почему же флорентийской?..

Ну, а какою?.. А какой?!

Не все ль равно, как назовемся

Под звук Архангельской трубы,

В каких каналах тонут весла

Сомнамбулической судьбы,

Где на руках меня носили

И заливали в купола...

Как будто я жила в России...

Как будто я, вообще, жила!

Как пес бродячий, воет сердце

На Петербургскую метель.

Нам не видать иных Венеций,

Их упоительных смертей

С клубничным запахом заката,

С ночными розами зимы,

Где породнились мы когда-то

Великим праздником чумы.

Наверно, в этом и игра вся -

Когда на счете: «раз... два... три...»

Душа с соломинкой пространства

Над пеной космоса мудрит.

И все глядит недоуменно

На этот радужный пузырь.

И называет поименно:

Нью-Йорк, Венеция, Сибирь...

И просыпается единой

В какой судьбе?.. В стране какой?..

На Невском пахнет морем, тиной

И флорентийскою тоской...

КЛИКУШИ

И кликуши идут городом,

и кликуши идут городом…

Эти руки такие горькие,

Панагия… Оранта…

И кликуши идут городом,

все кликуши идут городом,

а над ними летят вороны,

а над ними летят ласточки

и кукушки…

И кликуши идут городом,

и кликуши идут городом,

и кликуши в пыли валяются…

Эти руки такие горькие

и такие…

И чуму продают в городе,

и суму продают в городе,

и тюрьму продают в городе…

Всем ли хватит, Мария?

Эти руки такие праздные –

потому и благие…

Это руки твои странствуют,

Панагия…

Это руки твои смуглые

и ни разу не упрекнувшие…

И летает судьба кукушкою

над кликушею, над кликушею,

под ногами по-детски спящею…

Но Мария,

разве мы для того рождаемся,

чтоб спросили так мало?

Лишь одну лягушачью лапку –

чтоб носить под рубахой.

Это рабство,

Мария,

и зовется любовью?!

Ну, а руки такие теплые…

И кликуши идут городом,

и кликуши идут городом…

Пусть возьмут лягушачью лапку,

Панагия,

в своем болоте,

пусть зашьют ее ночью в ладанку,

пусть влюбляют и отрекаются –

все равно из реки напиться

им придется, где отражаются

те вершины, что им неведомы…

Эти руки такие теплые…

Эти руки, в судьбе отраженные,

даже эту вершину баюкают.

В той вершине дитя запеленуто…

В тех снегах, что во мне отражаются,

не твое ли дитя запеленуто,

о, Мария?!..

Эти руки такие горькие…

А кликуши идут городом…

А кликуши идут городом…

* * *

Вином поили сфинксов мы с ладоней…

И потому, цыганка, бесполезно

Гадать поэтам нынче по руке.

Зато друг друга мы узнаем сразу –

Лишь на руке

одной улыбкой сфинкса

вдруг изогнется линия судьбы.

* * *

И счастливо-насмешливым взглядом

Расщепляешь ты невзначай

И Музыку, и цвет, и атом,

И мгновение…

И прощай

Неземное почти коварство

И очей твоих и речей.

И помазанная на царство

Всех страстей наших злая чернь.

Что глумится, склоняясь мерзко,

Кровь у царского льет крыльца.

Ну, а кожа кентавра Несса

Нарастает все на певца.

Нам в нее завернуться сладко,

Как в последнюю страсть и честь.

Мы таким здесь дышали ядом,

Что смешна нам любая месть.

Нам, как ласка, любая кара,

И спасенье – любой прицел.

Потому-то и свет пожара

На твоем молодом лице.

Потому так насмешлив мудро

Губ изгиб и бровей излом.

Что вздыхаешь, мой брат, как будто

Небо держишь ты под ребром?

Нестерпимая жалость! Больше

Ни о чем не жалею! Ведь

Быть избранником надо Божьим,

Чтобы в этом огне гореть.

* * *

А ты выходишь из воды,

Смуглее глиняных осколков,

Острее взорванной звезды…

Волну стремительную скомкав