Светлана Максимова - Рожденные сфинксами

И что-то было в нем превыше многих знаний,

Но было то никем не понято вполне.

В трех соснах ли блуждать,

иль путаницей ниток

Пространство распускать –

на то не наша власть…

Меж строчками просвет –

глубин и бездн избыток.

И вот истлел вконец

старинный белый свиток,

И кончился полет –

и воля началась…

* * *

Пахнет снегом кусок холста

И цветами сухой полыни…

Крепко сжаты мои уста,

А ступни мои в белой глине.

Легким шагом опережать

Я привыкла летящий воздух.

Я живою сюда пришла,

Но заметили слишком поздно.

Если я не смогла сказать,

Значит, попросту, не хотела…

Трижды синяя стрекоза

Облетает девичье тело.

А потом, как живой кристалл,

На худое плечо садится…

Даже камень с пути привстал,

Даже замерла в небе птица.

А хрустальная стрекоза

Облетает моря и сушу…

Если я не смогла сказать,

Значит, некому было слушать.

ОБРЫВ

Там с обрывом срасталось облако,

И ветвилось, и корни ширило.

И летало с обрывом облако

От земли до святого Ирия.

Шли обрывом слепые странники,

Собиралась топиться девица…

И какие-то были праздники…

И по небу летало деревце,

И роняло такие яблоки,

В каждом – купол родной обители.

И детей поднимали на руки,

Чтоб повыше младые видели.

Вверх – повыше от всякой нечисти

Поднимали отцы стожильные.

Вот как видели во младенчестве

Землю ту, на которой жили мы.

А теперь – лишь обрыв под радугой…

А в дорогу кто собирается –

Перетопчется с ноги на ногу,

И дорога его кончается.

Дай мне, Боже, дорогу длинную

Да на землю мою былинную!

Как плечо мое после вывиха,

Вправь обрыв в эту реку тихую.

Вправь крыло – и навстречу выбегу

Я босая…

И вся до выдоха….

И прозрела я – речка высохла!

И молчала я и не пела я…

И осенний закат неистовый

Меловые обрывы белые,

Словно храмы, огнем расписывал.

КРАСНОЕ

Рукой своей и властною, и ласковой,

Как в ризы, облачая меня в праздники,

Говаривала бабка Агрофена,

Что подарила в колыбели Пасха мне

На голову, на плечи, на колена

Закатами насыщенное красное,

Не ведавшее плена или тлена.

Пылающее горьким зрелым пурпуром

Над временем, забравшим цвет внаем,

Над пустырем, над пеплом и над рупором,

Орущим что-то черное свое.

Над этой кровью, так по братски пролитой

И почерневшей в жилах от побед.

Над призраком и Родины, и воли той,

Которой, может, не было и нет…

Но лишь над ней, извечной, обездоленной,

Всегда стоял Софии страстный цвет.

Сгорали в нем лета мои нескладные,

Зато спадала с плеч, с колен, со лба

Багряными изломанными складками

Судьба…

* * *

Вот и вывели меня на чистую воду…

Вот и повели меня по чистой воде…

И плывет она по раннему снегу

и чужие следы собирает,

на чужое тепло зарится…

Никогда не говори ей: «Нет!»

Никогда!

Она этого не прощает.

Она идет по раннему снегу,

лишь себя за собой оставляя

и не трогаясь с места собою.

Все следы в нее впадают, как реки...

Все чужое тянется к ней глазами,

все бездомное ищет приюта,

все безлюбое ловит губами...

Ну, а снег все идет собою,

лишь себя за собой оставляя,

и из сада не может выйти,

где идет она

на три шага

собственную тень обгоняя,

сад протаивая черной лилией...

И никто ее не увидит,

и следов уже не осталось,

и чужое скулит глазами

в ее лоне все глубже, глубже,

чтоб всмотреться из черного сада,

где идет она просыпаться

в белой комнате утром поздним

на чистой воде... на чистой воде...

* * *

Он приходит - ни в полдень, ни полночью

между узкою тенью и радостью,

он проходит сквозь стены выдоха -

этот плющ по решетке вьющийся,

этот хмель тихим шагом вкрадчивым,

этот тирс, посох твой скрывающий...

Ты сняла одежды, царица,

чтоб себя утаить -

я знаю.

Ты впустила его, царица,

чтоб себя не раскрыть -

я знаю.

(Темный сад есть тому свидетель!)

Ты искусно лицо скрывала

в поцелуях его, царица.

Ты свое золотое имя

до зари защищала в ласках,

чтоб навеки пребыло в тайне,

о, твое золотое имя.

Темный сад есть тому свидетель -

ты невинна теперь царица!

Ты сокрыла себя той ночью!

Кто в вину тебе то поставит,

пусть приходит - ни в полдень, ни полночью

между узкою тенью и радостью...

* * *

Царице полночью не спится,

Она прядет на прялке птицу.

И сад проснувшийся февральский

все рвется, путается в прялке...

Набухли почки, звуки, краски,

и под парчой соски набрякли.

Царице полночью не спится -

она прядет на прялке лица,

и сад проснувшийся царицын

все длится, длится, голубится...

И вглубь, и ввысь поет драконом,

и вглубь, и ввысь клубится косо

от корневища, над которым

и тьма, и свет совьются в кольца,

плывя по кругу и спирально,

как будто чаши на пирах, но...

Царице полночью не спится -

она прядет мои страницы,

где свет и тьма в горячей взвеси

семи глубинных поднебесий...

Сама собой поется прялка,

сама собой прядется птица...

Одежды белые спирально

скользят с полуденной царицы.

И сад запущенный -

павлином

косится

зимним

черно-белым...

Царица спит. Она невинна.

Она прядет на прялке тело.

* * *

И пространство из тихого сердца растет,

словно долгий тростник,

и шуршащий, и полый

изнутри...

Мы одни

изнутри и извне

в тишине

наших уст, наших глаз, наших душ...

Этот сад -

сад сплетения рук,

сад сплетения ног

и полночной тропы,

уводящей за вздох,

за черту...

Нет пространства -

расстаться.

Лишь разнимешь объятья - и снова

почти запредел.

Нет пространства иного,

чем сад наших тел,

что взрастила душа

и ушла...

Только яблоки катятся вслед ей из сада,

настигая, сбивая с пути.

А куда ей идти?

Возвращайся ты в сад наших тел,

изумленная нашей любовью душа.

Посмотри-ка, луна уж взошла.

Посмотри-ка, уж ангел взлетел...

* * *

Здесь, в этом доме придорожном,

корнями львиными поросшем

и на себе взрастившем рай...

Здесь, в этом доме окаянном,

насквозь прожженном соловьями,

открыл охоту вечный май.

И вот поныне, посегодня

за соловьем идет погоня

во мне - до самых тайных тайн -

срывая все, вздымая локти,

за соловьем - все рвутся когти

сквозь онемевшую гортань.