Ольга Чигиринская - Предсмертные стихи самураев

Дзисэй — «предсмертный стих», или, дословно, «прощание с миром», — в своей основе порожден дзэн-буддийской традицией, пришедшую из Китая. Монахи-наставники, чувствуя приближение смерти, слагали хвалу Будде — гатху , короткий стих в одну или две строки. Способность сохранять ясный рассудок в свой смертный час считалась признаком просветления. Вместе с распространением буддизма в Японии распространялась и традиция писать дзисэй. Впрочем, идея попала на благодатную почву: древние японцы имели богатую традицию устного стихотворчества. В хрониках «Нихон Сёки» и «Сёку Нихонги» чуть ли не каждый шаг героев сопровождается песней — как правило, короткой ( танка ). Нередко песня предшествует и такому важному шагу, как смерть. Например, древний герой принц Ямато Такэру, умирая, слагает такую песню:

«Отцом» же японской классической танка является песня, которую произносит бог Сусаноо, победив восьмиголового змея и взяв в жены девушку, которую змей хотел сожрать:

Первая антология японской поэзии, «Манъёсю», содержит множество народных песен. К концу песни ( тёка ) нередко «прикреплялась» короткая песнь в пять строк, как бы резюмирующая общий смысл длинной песни. Ее называли каэси-ута , «ответная песнь». Со временем форма каэси-ута была канонизирована в формате танка: стих в пять строк с размерностью 5–7–5–7–7 слогов. Отточенные веками поэтические фигуры (тропы) — «асихики-но яма» (горы, простирающие ноги), «хиротаэ-но содэ» (белотканые рукава), «ямадори-но о-но сидари о-но» (подобный свисающему с дерева хвосту фазана) — представляли собой фактически готовые строки, что облегчало создание стихотворного экспромта. Богатство омонимов [4] Омóним — разные по значению, но одинаковые по написанию единицы языка (слова, морфемы и др.). и паронимов [5] Паронимúя — частичное звуковое сходство слов при их семантическом различии (полном или частичном). давало широкие возможности для игры слов: «мацу» можно было услышать и как «сосна», и как «ждать», «хару» — «весна» и «напрягать» (лук), «тигиру» — «собирать», «срывать» и «клясться» (в любви). К концу эпохи Хэйан сочинение предсмертного стиха превратилось в монастырях чуть ли не в ритуал. Ученики сидели у смертного ложа наставника, держа кисточку наготове. Обстоятельства смерти и сочинения предсмертного стиха тщательно фиксировались (впрочем, так делали в некоторых буддистских общинах не только монахи, но, как отмечает известный буддолог Н. Трубникова, и миряне. Вот как, например, слагал свою последнюю гатху наставник Гоку Кёнэн (1216–1272). Собрав своих учеников, он сел, ударил посохом в пол и провозгласил:

После чего снова ударил посохом в пол, воскликнул: «Смотрите! Смотрите!» — и умер сидя. Другой буддийский монах, Хоссин, современник Кёнэна, предупредил, что умрет в течение семи дней. На седьмой день он и в самом деле стал чувствовать себя хуже и произнес следующий стих:

Его попросили сказать еще что-то, но он только воскликнул: «Кацу! [6] «Достиг!» — таким возгласом нередко монахи сообщали о том, что достигли просветления. » — и умер.

Дзэн-буддизм не отказывал мирянам в достижении просветления, и нередко предсмертные стихи самураев также являются вариациями на религиозные темы. Но при внешнем сходстве как тематики, так и образного ряда стихи мирян отличаются по содержанию. В отличие от монахов, миряне скорее выражают надежду на достижение просветления, нежели претендуют на уже состоявшееся сатори .

Кроме того, предсмертные стихи мирян часто вообще отступают от религиозной тематики, сохраняя лишь религиозную символику: упоминание цветов сакуры или росы как символа бренности этого мира, луны в чистом небе как метафоры просветленного сердца, сна — как символа земной жизни. Миряне обращаются к светским ценностям: от таких конфуцианских моральных категорий, как искренность, преданность господину, человечность — до простых житейских радостей: любовь, дружба, искусство, веселье. Таким образом, автоэпитафия могла быть, по сути, автоапологией, высказыванием своего мировоззрения, воспеванием своих жизненных ценностей.

Жизнь самурая была полна превратностей. И хотя предания рассказывают о выдающихся воинах, умудрявшихся слагать стихотворные экспромты прямо посреди жаркой битвы (например, Уэсуги Кэнсин и Такэда Сингэн, согласно легенде, обменялись на поле боя не только ударами меча, но и стихами), в большинстве своем самураи не полагались на силу своего дара и сочиняли дзисэй загодя.

Бывало и такое, что человек сочинял дзисэй, а неминуемая, казалось бы, смерть откладывалась. Например, военачальник Хосокава Фудзитака (в монашестве Юсай; 1534–1610), ученый, большой знаток японской национальной поэзии и сам неплохой поэт, в 1600 году был осажден в своем замке Танабэ войсками Западной коалиции. В ожидании неминуемой смерти (честь запрещала воину его ранга сдаваться в плен) он написал стих, приведенный в этом сборнике. Однако император Гоёдзэй (1571–1617) не допустил гибели такого выдающегося знатока древней поэзии и выговорил для Хосокавы почетные условия плена, а его самого убедил сдаться.

С расцветом новой поэтической формы — трехстишия хайку — и она вошла в арсенал «предсмертной поэзии». Среди прощальных стихов знаменитых сорока семи ронинов есть несколько хайку, Оотака Тадао, например, считался незаурядным поэтом-«хайдзином» (сочинителем хайку).

Стихи на собственную смерть — явление, широко известное и в европейской литературе. Было создано немало серьезных автоэпитафий, например:

К. Н. Батюшков

Появились и шутливые:

Дж. Г. Байрон

Однако ни в одной европейской поэтической традиции автоэпитафия не занимает столько места, сколько в японской — дзисэй . Нам привычна мысль о том, что поэт может умереть как воин, но когда воин в свой смертный час превращается в поэта — нас это всетаки поражает. Еще больше поражает, когда поэтом становится перед смертью государственный чиновник или, к примеру, бандит.