Виктор Соснора - Лист

Кто архитектор, автор Пирамиды?
Где гении чудес Семирамиды?
О, Вавилонской башни блеск и крах!
Где библии бесчисленных отечеств?
Переселенье душ библиотеки
александрийской?
Все, простите, прах.

Искусство плавят боги, а не бесы,
художник — только искорка из бездны,
огни судьбы — агонии огни.
Остановись над пропастью печали,
не оглянись — тебя предупреждали,—
о прорицатель, о, не оглянись.

Не оглянись, художник. Эвридика
блеснет летучей мышью-невидимкой,
и снова — тьма, ни славы, ни суда,
ни имени. И все твои творенья
испепелит опять столпотворенье.
И пепел разлетится навсегда.

Все, что вдохнуло раз — творенье Геи.
Я — лишь Дедал. И никакой не гении.
И никакого нимба надо мной.
Я только древний раб труда и скорби.
Искусство — икс, не найденный, искомый.
И никому бессмертья не дано.

На небеса взошла Луна.
Она была освещена.

А где-то, страстен, храбр и юн,
к Луне летел какой-то Лун.

Не освещенный, не блистал.
Он лишь летал по небесам.

Сойдутся ли: небес канон
она и невидимка — он?

Там кто-то ласточкой мелькнул.
Там кто-то молнией мигнул.

Кузнечик плачет (все во сне!),
и воет ворон в вышине.

Чей голос? Голосит звезда,
или кукушка без гнезда?

Овчарня — овцам. Совам — сук.
Когтям — тайник. Копытам — стук.

Ах, вол и волк! Свободе — плен.
Льду — лед. А тлену — тлен и тлен.

И по слезам в последний час
как семь потов — в семь смертных чаш!

И вот — кристаллики комет…

Кому повем, кому повем
и зло и звон моих поэм?

Иду под пылью и дождем,
как все — с сумою и клюкой,
ничто не жжет, никто не ждет,
я лишь ничей и никакой.

Нет, я легенд не собирал,
я невидимка, а не сфинкс,
я ничего не сочинял,
Эллада, спи, Эллада, спи.

Спи, родина, и спи, страна,
все эти битвы бытия,
сама собой сочинена,
ты сочинила, а не я.

Что на коне, что на осле,
мне все едино — мир и миг,
и что я слеп или не слеп,
и что я миф или не миф.

Как свечи белые, мигала тишина.
Из крана капала и капала луна.
Такая маленькая, капала теперь.
Из крана капала и таяла в трубе.

Как свечи белые, маячили в ночи
так называемые лунные лучи.
А та луна, а та небесная была
в кружочках цифр, как телефонный циферблат.

Совсем иные, иноземные миры,
висели звезды, как бильярдные шары.
В бубновых окнах лица женщин и мужчин
чуть-чуть прозрачнее, чем пламя у свечи.

Я был в неясном состоянье перед сном.
Я был один. И был один старик со мной.
Но был он в зеркале, таинственный старик:
в шампанских бакенбардах современный лик.

Он делал пальцами, как делает немой.
Как свечи белые, мигали у него
немые пальцы.
Этот мученик зеркал
на фортепьяно что-то странное играл.

Мою чайковскую луну и облака,
как Дебюсси, он в си бемоли облекал,
то патетические солнца и латынь,—
он мне, слепцу, мой музыкальный поводырь.

Еще старик играл такое попурри:
— Все это было — твой Парнас и твой Париж.
Но ты не жил и не желал.
Увы и ах!
Существованье музыканта — в зеркалах.
Лишь в зеркалах твои сожженные мосты,
молитвы мутные, минутные мечты.
Я тварь земная, но нисколько не творю,
я лишь доигрываю музыку твою.
Мы — Муки творчества. Нас ждет великий суд.
У нас, у Муков, уши длинные растут.
Но наши уши постепенно отцвели:
спасает души повседневный оптимизм.
Я презираю мой му-чительный талант…

А за окном ходили белые тела.
Как свечи белые, маячили в ночи
тела одетых женщин и мужчин.

Играл орган в необитаемых церквах.
Его озвучивали Гендель или Бах.
Фонарик в небе трепетал, как пульс виска.
И в небе с ним необъяснимая тоска.

О музыкант! Какую ни бери бемоль,
минорный кран твой есть, как мания, немой.
Взойдет ли солнце, очи выела роса:
как водяные знаки бедные глаза.

О музыкант! Меня ты не уговорил,
ты улыбнулся и на улицу уплыл.
Такты уплыл. Но я нисколько не скорблю:
большое плаванье большому кораблю.