Юрий Галансков - Стихотворения

Я — поэт.
Мне восемнадцать лет.
Возможно, поэтому
хочется
в тело Земли
вцепиться
усилием рук и ног,
в щепки разбить границы
и вычесать Атомных блох.

Вы по ночам спите,
мучаете ваших жён.
А я в стихотворные нити
весь до волос погружён.

И когда кто-нибудь из вас
не верит в мой творческий рост,
я прикуриваю от горящих глаз
или от кремлёвских звёзд.
Все утверждают, что, вроде, я груб,
и ни один иначе;
а я улыбаюсь гвоздиками губ
и изредка ландышем плачу…
Я белкой резвился на ёлке по иглам,
я цвёл на вишнёвой ветке.
И вдруг, неожиданно, сделался тигром
у жизни в железной клетке.

Он к нам придёт,
надев свою кольчугу,
раскрасив улицу плакатом и мечом,
лучом встревожит
каждую лачугу
и разорвётся красным кумачом.
Он наши раны рваные залечит,
он наши шрамы верою скуёт,
он распрямит
прогнувшиеся плечи
и чёрные оковы разобьёт.
Он красной птицей
явится в темницы,
он нерешённое
решит
гораздо
проще.
Уже сверкает лезвие зарницы
и блеск меча
зовёт меня
на площадь.

«Папа, снимите хомутики», —
маленький мальчик изрёк.
«Видишь, сыночек, прутики;
а если ещё поперёк?..
Дай-ка тетрадку в клетку.
Здесь нарисуй
глаза,
птичку,
солнце
и ветку,
и на щеке — слеза…»
И на тетрадке в клетку
тихо рисует зверёк
птичку,
солнце
и ветку
в прутиках поперёк…

Бежим туда —
ты знаешь, где
в ветвях щебечущей идиллии
меж чёрных рёбер на воде
растут фарфоровые лилии.
Я на руках тебя несу
к берёзе в солнечную сетку.
Потом в тяжёлую косу
вплетаю ивовую ветку.

Рванулось пламя из ствола
под кроной ивы молодой.
И лебедь вскинул два крыла
над окровавленной водой.
Другая птица вверх взлетела,
И, за крыло сложив крыло…
Её стремительное тело,
упав, разбрызгало стекло.
То было утром — рано, рано.
Лишь солнце землю припекло. —
И чёрный пруд кровавым шрамом,
как щёку негра рассекло.

Ночь темна.
Луна.
Неяркий свет в углу окна
вещает —
скоро будет что-то…
Ведь не напрасно эти ноты
тревожно лезут из-под шторы,
насторожённые, как воры.
Вот чья-то быстрая рука,
касаясь клавишей слегка,
рождает звук —
как стук рапир,
как лай собаки на цепи,
как Ниагарский водопад,
как бой нервический в набат.

Ночь темна.
Луна.
Шуршит листвою тишина.
Но тишина обречена
на…
Ведь ясно каждому — не зря
они стоят у фонаря,
о чём-то тихо говоря.
Стоят — и каждый молодой,
стоят — и каждый с бородой,
стоят — и не разлить водой.
Здесь нет людей,
здесь — динамит,
здесь искра взрывом прогремит.
Поэтому-то тишина
обречена
на…

Ночь темна.
Луна.
Она, конечно, не одна.
И я совсем не одинок,
вот-вот — и прозвенит звонок.
Услышу в дверь условный стук,
вскочу, схвачу пожатье рук,
надену плащ,
и мы уйдём
почти
под проливным дождём.
Уйдём,
и надо полагать —
идём кого-то низвергать.

Горящим лезвием зарницы
восток поджёг крыло вороны.
И весело запели птицы
в сетях немой и чёрной кроны.
Запутал ноги пешеходу
туман, нависший над травой…
И кто-то лез беззвучно в воду
огромной рыжей головой.

События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге.
Вчера спокойная, толпа
сегодня тайною владела,
играла фетишем столпа,
и страстям не было предела…
Ещё вчера рукоплескали,
вручая здания ключи,
а утром лозунги искали
в газетах:
«Это палачи».
События спешили устареть.
Родился силуэт тревоги.
Никто не властен был стереть
следы разбоя на дороге…

Суд.
Закрытые двери.
Судьи-звери
рычали,
сжимая лапы;
подсудимые молчали —
во рту торчали
кляпы.

Из глаз вылезал
гнева залп.
Он зал разрезал,
сердца пронзал
и петли вязал
тиранам,
от власти пьяным.

Чиновник чётко читал приговор —
и весь разговор.

Утром
тишина шептала:
«Тише, тише».
Солнце поднималось
выше, выше.
И на землю вяло
луч роняло.
С ветки птичка щебетала:
«Они были,
их не стало;
их убили,
я видала…»

Часы кремлёвские били,
людей будили.
Люди вставали,
пили, ели,
в блюдце глядели,
судили о деле

и уходили работать.

Мне больно.
Руки уберите,
от вас я помощи не жду.
Я не в бреду.
Я знаю сам куда иду.
Там рабьей дрожью не дрожат,
там страсти в рамках не лежат,
там человек за шагом шаг
идёт, танцуя на ножах.
Небо мечет огненное лассо.
Резкий треск,
и корчатся святоши.
Это я,
ободранный, как мясо,
хлопаю в железные ладоши.

С последней трибуны
торжествующему палачу,
отделившему туловище от меня,
я,
разрубленный,
прокричу:
«Пролетарии всех стран, соединя…»
Но ваше фальшивое счастье,
ваши лозунги,
ваши плакаты —
я разрываю на части
и бросаю в камин заката.

Всё чаще и чаще в ночной тиши
вдруг начинаю рыдать.
Ведь даже крупицу богатств души
уже невозможно отдать.
Никому не нужно:
в поисках Идиота
так измотаешься за день!
А люди идут, отработав,
туда где деньги и б…
И пусть.
Сквозь людскую лавину
я пройду непохожий, один,
как будто кусок рубина,
сверкающий между льдин.
Не-бо!
Хочу сиять я;
ночью мне разреши
на бархате чёрного платья
рассыпать алмазы души.

Министрам, вождям и газетам —
не верьте!

Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
чёрные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.

Где они —
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа?
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? —
Вон у станков их тени,
прикованы горстью монет.