Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Окна домов, улиц ночных удивительные глаза!
Детские сны вы мои окружали.
Помните, как на войну провожали
Помните, окна, была гроза?
Как вы печально тогда дрожали.
Дальние зарева отражали.
Окна – и вдруг на стекле слеза.
О, как всегда меня поражали
эти загадочные глаза!
Окна домов, вы меня встречали
светом веселья, цветом печали.
Лампа горит, абажур, свеча ли —
тысячи окон, тысячи глаз.
Эти взирают на мир надменно,
эти бесстрастно, недоуменно,
эти так горестно и смиренно —
веки опущены, свет погас.
Где бы ни жил, куда ни поеду,
с вами люблю затевать беседу,
то ли по свету, то ли по цвету
вдруг угадать, что таится за…
Вечер, опять тебя жду затем лишь,
что в темноте ты опять затеплишь
окна домов, улиц ночных удивительные глаза.

Древнее, неразгаданное пространство
смотрит на землю холодно и бесстрастно.
В темных глубинах маленькой светлой точкой
спутник сейчас проходит орбитой точной.
Чтоб заглянуть в безвестные те высоты,
ни к чему ни двадцатый этаж, ни сотый.
Лучик зеленый, парящий в туманных сферах,
виден отчетливо в этих осенних скверах,
где под грибком раскрашенным из фанеры
утром играют в шашки пенсионеры,
где возле булочной пахнет горячей сдобой —
здесь, на земле этой будничной, строгой и доброй.
А помню еще – за звездным полетом
я наблюдал и в поле однажды летом.
И был он так ясен в поле под черным небом,
в поле, где сладко пахло печеным хлебом,
где и доселе темные эти дали
все еще что-то помнили о Дедале,
смутное что-то, темное об Икаре,
что-то о божьем гневе, о божьей каре.
Там, над обрывом, тополи шелестели,
словно бы крылья в небо взлететь хотели,
словно бы крылья в небо взлететь пытались,
путались, расплетались, переплетались,
и за ночным овином, за старой ригой,
где-то за дальним лугом, над темным логом,
все раздавалось – прыгай, Иване, прыгай! —
все шелестело – с богом, Иване, с богом!

Печной огонь.
Ночной огонь на Трубной.
Ручной, и неопасный потому.
А он живет своею жизнью трудной,
и незачем завидовать ему.
Не то что в керогазах —
в паровозах
не смеет он считать себя огнем.
Он всем необходим.
Но в малых дозах.
Чтоб суп варить.
Чтоб руки греть на нем.
А у него огромные размеры,
и, полумеры люто не терпя,
он иногда теряет чувство меры,
стремясь полнее выразить себя.
Его солдаты яры
и поджары.
Едва дозоры
скроются на миг —
он тут как тут.
Тогда гудят пожары.
И разговор ведется напрямик.
Одна вода, вода его тревожит.
Она одна грозит ему бедой.
Он все урегулировать не может
взаимоотношения с водой.
Тут он молчит.
Он вынужден смиряться.
Урчит печурка.
Тлеет головня.
И все-таки воздержимся
смеяться
над видимой покорностью огня.

Даже в малые истины людям не сразу верится.
И хотя моя истина так проста и неоспорима,
но едва я сказал им, что эта планета вертится,
я был тотчас же проклят святыми отцами Рима.
Вышло так, что слова мои рушат некие правила,
оскверняют душу и тело бросают в озноб.
И стал я тогда опасным агентом дьявола,
ниспровергателем вечных земных основ.
На меня кандалы не надели, чтоб греб на галере,
свой неслыханный грех искупая в томительном плаванье,
а сложили костер, настоящий костер, чтоб горели
мои грешные кости в его очистительном пламени.
Я заглатывал воздух еще не обугленным ртом.
Сизоватым удушливым дымом полнеба завесило.
Поначалу обуглились ноги мои, а потом
я горел, как свеча, я потрескивал жутко и весело.
Но была моя правда превыше земного огня
и святейших соборов, которыми труд мой не признан.
О природа, единственный бог мой! Частица меня
пребывает в тебе и пребудет отныне и присно!
Остаюсь на костре. Мне из пламени выйти нельзя.
Вот опять и опять мои руки веревками вяжут.
Но горит мое сердце, горит мое сердце, друзья,
и в глазах моих темных горячие искорки пляшут.

Скоро месяц выйдет. Суля беду,
он встанет с левой руки.
Обдирая ладони, ползем по льду,
по шершавому льду реки.
(Дома, наверное, спят давно.
Ставень стучит в окно.)
Тень часового. Удар клинка.
Ракет осторожный свет.
Короткий бой, и жизнь коротка,
как светящейся пули след.
(Дома, наверное, спят давно.
Ставень стучит в окно.)
А глаза бойца затянуло льдом,
и рука холодна, как лед.
Похоронная – это будет потом,
нескоро она придет.
(Дома, наверное, спят давно.
Ставень стучит в окно.)

Промельк мысли. Замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.
Шахматная партия. Дуэль.
Грозное ристалище. Подобье
благородных рыцарских турниров —
жребий брошен, сударь, нынче ваш
выбор – пистолеты или шпаги.
(Нотные линейки. Лист бумаги.
Кисточка. Палитра. Карандаш.
Холст и глина. Дерево и камень.)
Сердце и рассудок. Лед и пламень.
Страсть и безошибочный расчет.
Шахматная партия. Квадраты
белые и черные. Утраты
все невосполнимее к концу
Сердце, ты играешь безрассудно.
Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.
Это уже пахнет вечным шахом.
Просто крахом пахнет, наконец.
А рассудок – он играет точно
(ход конем – как выпад на рапире!),
он, рассудок, трезво рассуждает,
все ходы он знает наперед.
Вот он даже пешку не берет.
Вот он даже сам предупреждает:
что вы, сударь, что вы, так нельзя,
шах, и вы теряете ферзя —
пропадает ваша королева!..
Но опять все так же где-то слева
раздается мерный этот звук —
тук да тук, и снова – тук да тук
(сердце бьется, сердце не сдается),
тук да тук, все громче, тук да тук
(в ритме карандашного наброска,
в ритме музыкального рисунка,
в ритме хореической строки) —
чтоб всей силой страсти и порыва,
взрыва, моментального прорыва,
и, в конце концов, ценой разрыва
победить, рассудку вопреки!

В Кишиневе, зимой, а точней говоря – в декабре,
я внезапно услышал, как птицы поют на заре.
Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,
а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.
Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,
и стучали в окно, и пораньше будили меня.
Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.
И мои представленья о времени года смещались.
Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,
могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.
– Что вы, птицы? – я спрашивал. – Что вы затеяли, птицы?
Разве нету у лета границы, где стынут криницы,
где грачи не кричат, где мороз продирает галчат?
Разве нету у лета границы, где птицы молчат? —
Со своей высоты, проявляя ко мне снисхожденье,
отвечали мне птицы: – Понятно твое заблужденье!
Лишь одно неприятно – что ты недоверчивым стал:
даже нам, даже птицам, ты верить уже перестал!
Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.
Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.
Где-то в темном подвале хранится оно, как вино.
Если хочешь – услышишь, как бродит и дышит оно!.. —
Так сказали мне птицы. Но, в зимнюю веря погоду,
за стеной уже елку готовили к Новому году
и охапками целыми вату носили домой,
клали вату на ветки, довольны своею зимой.
Я не ватному снегу – я птицам веселым поверил.
И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,
и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…
Вот что было со мной в Кишиневе зимой в декабре.