Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

Вы посмотрите, Фауст, посмотрите —
слезинка по щеке ее скатилась!
Я к ней пойду! Хотя бы на мгновенье!
Я только ее волосы поправлю,
слезинку набежавшую утру!..

Увы, нам только кажется порой,
что мы свой жребий сами выбираем.
А мы всего лишь слезы утираем,
чужие ли, свои – не все ль равно!

Освобождаюсь от рифмы,
от повторений
дланей и ланей,
смирении и озарений.
В стихотворенье —
как в воду,
как в реку,
как в море,
надоевшие рифмы,
как острые рифы,
минуя,
на волнах одного только ритма
плавно качаюсь.
Как прекрасны
его изгибы и повороты,
то нежданно резки,
то почти что неуловимы!
Как свободны и прихотливы
чередованья
этих бурных его аллегро
или анданте!
На волнах одного только ритма
плавно качаюсь.
Как легко и свободно
катит меня теченье.
То размашисто
заношу над водою
руку,
то лежу на спине,
в небеса гляжу,
отдыхаю…
Но внезапно,
там,
вдалеке,
где темнеют плесы,
замечаю,
как на ветру
шелестят березы.
Замечаю,
как хороши они,
как белёсы,
и невольно
к моим глазам
подступают слезы.
И опять, и вновь,
вопреки своему желанью —
о любовь и кровь! —
я глаза утираю
дланью.
И шепчу,
шепчу —
о березы мои, березы! —
повторяя —
березы,
слезы,
морозы,
розы…

Меж двух небес (начала и конца),
меж двух стихий (как в кресле брадобрея —
меж двух зеркал), стремительно старея,
живешь на этом тесном пятачке,
в двух зеркалах бессчетно повторяясь
и постепенно в них сходя на нет,
там, за чертой, за гранью дней и лет,
последним звуком нисходящей гаммы.
Две бронзы. Две латуни. Два стекла.
Два тонких слоя ртутной амальгамы.
Вот тайна и развязка этой драмы.
Меж двух стихий (начала и конца),
меж двух страстей (как в кресле брадобрея
меж двух зеркал)… Гораций и Катулл,
Шекспир и Дант сидели в этом кресле.
Они ушли. Они навек воскресли
и в глубине зеркал остались жить.
Ну что ж, мой друг, приходит наше время.
Эй, брадобрей, побрить и освежить!..
И вдруг поймешь – ты жизнь успел прожить,
и, задохнувшись (годы пролетели),
вдруг ощутишь, как твоего чела
легко коснулись вещие крыла
благословенной пушкинской метели…
Ну что ж, мой друг, двух жизней нам не жить,
и есть восхода час и час захода.
Но выбор есть и дивная свобода
в том выборе, где голову сложить!

Прощай. Вдали, в великой отдаленности
от этих мест, с тобою мы увидимся…

Я дьяволу души не продавал —
хоть с Фаустом сошлась моя дорога,
но он с меня не спрашивал залога,
моей души не требовал взамен.
В том многотрудном странствии своем,
не помышляя прошлое обидеть,
стремились мы не прошлое увидеть,
а в будущее время заглянуть.
И я, идя за Фаустом вослед,
в нем чувствуя надежную опору,
скорее сам был Фаустом в ту пору,
а он был Мефистофелем моим.
Но опытом своим отягощен,
наученный на собственном примере,
мне тайные распахивая двери,
моей души взамен он не просил.
Спасибо тебе, доктор Иоганн,
за все, что мы увидели с тобою,
покуда, ратоборствуя с судьбою,
мы бег времен пытались задержать.
Спасибо за дерзанье и напор,
сдвигающие камень преткновенья,
спасибо за волшебные мгновенья
свиданья с Катериною моей.
Прощайте, я и вас благодарю,
магические камни Виттенберга,
за эту многоцветность фейерверка
на карнавальном празднестве души.
А что же до расплаты – мы и так
в конце концов за все сполна заплатим
своим истцам, и братьям и собратьям,
и всем сестрам, которым мы должны.

Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил
перемены в природе, а значит, и в нашей судьбе.
Сколько лет, сколько зим с той поры пронеслось,
как я начал
их писать, эти письма мои, Катерина, тебе?
Паутинки летят над осенним пустеющим садом.
Августовских лесов загорелись вдали купола.
Ты пришла, Катерина, и стала моим адресатом
до того, как явилась, и прежде еще, чем была.
И когда меня в мокром окопе секла непогода,
и когда я вставал, повинуясь армейской трубе,
и когда я лежал на снегу сорок первого года —
это все были письма мои, Катерина, тебе.
Я тебе посылал их в такие безбрежные дали,
я тебе их писал, лишь о том затаенно скорбя,
что ответа уже отправитель дождется едва ли —
нет, нескоро еще эти письма дойдут до тебя.
Но и самые трудные в жизни моей положенья,
в передрягах ее, в беспощадной ее молотьбе,
все тревоги мои, все победы и все пораженья —
это все были письма мои, Катерина, тебе.
Всею кровью писал их, писал, погибая от жажды,
всею болью своею, одно лишь имея в виду,
что пускай не сейчас, не сегодня, а все же однажды
ты прочтешь их когда-то в две тысячи первом году.
День сменяется днем, и эпоху сменяет эпоха.
Все приемлю как есть, ни на что не пеняю судьбе.
Благодарно припомню за миг до последнего вздоха
все идут еще письма мои, Катерина, тебе.

Вчерашний день, вчерашние стихи,
вчерашний снег, вчерашняя погода.
А на дворе – иное время года,
и день стоит иной в календаре.
Вчерашние стихи, вчерашний день,
все дальше друг от друга мы уходим,
а встретимся – и сходства не находим
с привязанностью давешней своей.
Вчерашний дождь, вчерашняя гроза,
вчерашний штурм, вчерашняя атака,
ах, Одиссей, к чему тебе Итака,
где у тебя ни дома, ни жены!
Вчерашние стихи, вчерашний день.
Прощаемся, как с первою любовью.
С той первою, соседствующей с кровью
и неспроста рифмующейся с ней.
Я мог бы вам сказать – я вас любил,
трудней сказать – любовь еще, быть может…
Вчерашний день, хоть как он там ни прожит,
а все равно он день вчерашний мой.
И все-таки, и все-таки тот день,
вчерашний мой, и он был не напрасен,
и был под вами снег недаром красен,
мои листы, исписанные мной.
Поэзия, сестра семи скорбей,
семи печалей верная подруга.
И стаи строф – как стаи голубей.
И невозможно вырваться из круга.