Дмитрий Барабаш - На петле времени

Я хочу отвлечься от потока света,
бесконечно льющегося словно щелчки
синего «Кругозора», по которому Битлз,
идущий по небу, произносит последнее «п-чхи».
Я хочу отвлечься, я хочу подумать
в другую сторону от чихающих окончаний,
свернуться колечком в сумму отчаяний и обещаний —
уже не получится.
Я хочу отвлечься от той задачи,
от которой нельзя отвлекаться,
потому что и поп, и его подьячий —
все равно, что ведомый, немой, незрячий, —
прозревают когда-нибудь, перед смертью,
точно пойманы прочной незримой сетью,
начинают плакать, божиться, клясться,
понимая ценность земного царства.
Потому что в том, неземном, небесном, —
пресно все, бесчувственно, бестелесно,
как пластинка синяя —
круг за кру́гом,
год за годом,
милые,
друг за другом.

На земле происходят события —
войны, кризисы, крахи систем,
корпораций. Я силой наития
отвлечен от неправильных тем.
Есть задачи важней, чем события,
чем падеж, чем всемирный дележ.
Даже если средь крови пролития
ты, как щепка по лужам, плывешь.
Есть задачи из дали заоблачной,
из безветренной выси времен:
наблюдать на земле нашей крошечной
рифмы ликов и блики имен,
глядя в свет ее встречный, направленный
из бескрайних, зыбучих ночей, —
узнавать, в новых образах явленный,
отраженный источник лучей.

Посмотришь на слово – свет.
Произнесешь – звук.
А если сказать про себя, совсем не произнося,
окажешься где-то вне, и гулкий сердечный стук
не сможет пробиться сквозь бесплотные голоса.
Как описать тот свет, в котором есть все. И нет
касаний, зрачков, ушей, трехвекторных плоскостей,
и время – не от и до – ни смерти, ни дней, ни лет —
один первозданный свет без цвета и без частей,
мерцания светлых лиц на рифмах крылатых плит,
на гранях парящих слов, сложившихся в строгий ряд,
здесь образами миров – объемами пирамид
бесплотные голоса печалятся и творят.
Листает века Шекспир, Высоцкий выводит SOS,
и Бродский рисует Рим на фоне стеклянных звезд…

За каждым выбором скрывается дорога,
Не пройденная миг тому назад,
Казалось, шансов бесконечно много.
Ошибки выправят и шалости простят.
Но что же стало с правильной тропинкой,
Оставшейся и скрывшейся в нигде?
По солнечному лучику пылинкой
Жизнь пролетит, не помня беде,
Которая ее подстерегает
За каждым «мимо», «возле», «не туда».
Свет исчезает, вечер нарастает,
Как ветер времени. Ни судей. Ни следа.

Кто он – спрессованный из облаков Земли
и ставший тверже камня и металла,
тот Исполин, которого вели
из бесконечности до нашего начала
потоки мысли, сброшенной с вершин
Олимпа, или как ни назовите,
тот, кто всегда безжалостно один,
но отражен в любом земном пиите?
Как мягок взор расплавленных небес,
щадящих нас от солнечного гнева,
горящего, клеймящего, как крест,
как плуг по душам, алчущий посева.
Он проливался сладостным дождем,
пыль наделяя силой плодородной,
играл с ветрами голубым плащом
и любовался вольностью природной,
когда из одинаковых семян
всходили степи, джунгли и сибири.
Сравнить – везде отыщется изъян,
но как же славно все в едином мире.
Тот белый рыцарь – вымысел других
вселенных, измерений, правил речи,
во всем живом явившийся на миг.
Вочеловечен и увековечен.

Метель раскручивала землю,
как карусель худой бездельник,
руками упираясь в спины
идущих по лесной дороге,
в заборы, в крепости, в остроги,
и в круговерти на смотрины,
как будто к смерти
черный ельник
нас затащил перед вечерней,
стянул в кюветы с середины
дороги, ведшей к той вершине,
где наши прадеды и деды
обряды древние вершили.
Метель металась над погостом,
как ветром сорванная простынь
с веревки бельевой у дома,
которым управляет дрема
в теченье медленного часа,
пока хозяйка в людной церкви
рыдает пред иконостасом.
Метель над кладбищем металась —
бела и холодна, как старость
и об распятья ударялась,
по ним сползала на холмы.
Метель.
А где же были мы?
Где наша молодость осталась?
С какой завьюжной стороны?
Сдуваем ветром, благовест
из-за сугробов раздавался —
звон колокольный в ритме вальса.
Для нас, бежавших от невест.
Для них – которым Бог судья,
которым боль несносней злобы.
О, Господи, какие тропы
даруешь бросившим меня?
Метель.
И мокрый снег по пояс.
Декабрь это или совесть?
Быть может сон?
Быть может бредне?
Но хоть к заутрене,
к обедни
прийти б…

Можно врать пером,
щекоча горло,
можно рвать словом,
лишенным смысла.
Главное, чтобы по жизни перла
карта двух полушарий,
меняя числа
не дней, а кресел в аэроплане
и полок в спальном купе вагона,
в котором, прильнув
к оконной раме,
ты понимаешь,
что нет закона
стихосложения,
правил грамматики,
прочих условностей и привычек.
В одной части света царят прагматики.
В другой —
канареечный посвист птичек.
Если же ехать довольно быстро,
то можно тормознуть
и утро, и возраст.
Пусть будет на палубе чисто-чисто
и веет пронзительно свежий воздух.
Нет ничего преисполненней смысла,
чем следить по карте названия точек,
проплывающих снизу.
У этого мыса
слегка раздраженный
божественный почерк,
а тот континент
похож на индийский
кувшин с бесконечным
цветным узором.
Простите. Конечно,
двойное виски.
Смотрите,
планета с косым пробором.

Послушайте фили вы или забыли,
что мили под килем, виляя, уплыли?
Вы или забили на то что финтили
ленивые тили в типичной квартире.
Об Осе и Есе, о Вели и Мире, о
том, что уже замочили в сортире
мальчишек, драченых
на красном клистире…
Послушайте вилли
так быть или были?
Так слыть или слыли?
Так срать или срали,
когда ускорялось дурацкое ралли —
и жизнь проносилась,
как муха под килем,
гремя плавниками по мелям и милям
пустого пространственного одночасья…
И вся эта муторная —
пидорасья —
страна
любовалась изящным скольженьем
того что казалось небес отраженьем,
и тем, чем горчила,
как водка и деготь,
судьба, острой
щепкой целуя под ноготь?
Послушайте, вилли, равили, тютили,
фаэли, растрелли, говели, постили,
барокки, бабраки, канары, сантьяги
и красно звенящие медные стяги,
и вялотекущие белые суки,
и белые-белые
мамины руки.