Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Давай с тобой про Рим поговорим.
А стоят ли могилы разговора?
Давай с тобой, как порох, воспарим
и вылетим, как гильза из затвора.
За пулей было сжато столько слов,
прощений, откровений
и проклятий,
что в бесконечность
выбилось число,
подхваченное эхом на закате.
Наш медный звон,
отброшен, словно тень,
от ужаса беззвучных воскресений.
И клонится к развязке судный день,
насквозь пронзенный
песенкой весенней.

Я шел из Рима в Иерусалим.
Каким по счету был сегодня Рим?
И кто его считал? Какой наукой?
Какой поэт укладывал в строфу?
Земля струила медленной разлукой
передо мной тарковскую траву,
как за ручьи удерживала реки,
спешащие исчезнуть по морям.
Я шел камнями в Рим,
из Рима – в Мекку,
к стене печали,
плакать по корням.
За веком век, как за самим собою —
незримый, словно солнце за луною.

Бог не скупился, когда раздавал
каждой душе по солнцу.
Он проникал и в дворец, и в подвал.
Он целовал незнакомцев.
В каждом зачатье Он третьим стоял
и наблюдал лукаво.
Всем до единого – крылья раздал,
всем до единого – право
ласточкой резать просторы небес
и говорить Словами.
Люди решили, что лучше без —
мы все сумеем сами.

Не то чтоб я устал,
заговорив о Боге,
не то что б я узнал,
куда ведут дороги,
начавшиеся там,
где появилось Слово,
не то чтоб я нашел
следы пути иного
к прозрению души,
к любви или покою…
Я был как водопад,
я горною рекою
срывался с облаков
и бился об арыки,
я воплем ишаков
глушил людские крики,
я возводил Тянь-Шань
тенями над пустыней,
я пил то инь, то ян,
то высью ярко-синей
я напивался в стельку, в полный срач…
И черный загребущий карагач
пускал в меня иссушенные корни.
Арыки сохли. Спотыкались кони.
И солнце осыпалось с тополей.
И только полумертвый соловей,
преодолев земли пустые страхи,
нашептывал магические знаки,
мелькая в перекрестиях ветвей.

Поцелуй меня там,
где внезапно закончилось время.
Я хотел бы подняться,
я всех бы развел по местам,
воскресил бы друзей,
сунул ногу в небесное стремя
и взлетел над землей,
как секундная стрелка —
не по цифрам скользящая —
по голосам.

Что там будет? Кто встретит?
Как сделают сказку?
Серый волк станет плакать
над чепчиком желтой козы.
Остается ловить
промелькнувшую выстрелом каску,
абсолютно пустую,
и слизывать капли с росы.

Итак, герой моей баллады.
Он претендует на роман.
Он хочет разводить парады,
как строчки по чужим томам.
Но удивляется… На полке,
без эполет, сменив мундир,
один лишь том
в безумной челке,
и тот, зачитанный до дыр.
Что делать дальше? Жить-то надо.
Куда же направлять войска?
Я б дал солдату мармелада,
но знаю, что его тоска —
одно стремление к свободе.
А там, а там, а там, а там…
Не дай мне, Господи, в пехоте,
пошли меня к другим родам.
Допустим, к авиационным.
И будет резать чудный МИГ
лазурь, блестя крылом,
подобным
тому, что я во сне постиг.
Он станет соплом плавить тучи,
как мысль моя, и так вилять
хвостом любви своей могучей,
что, просыпаясь, слово»… мать»,
какая пасмурная хмурость!
Но долгом праздничных баллад
меня послали на парад,
и – до звезды,
каким там родом
я встану,
как последний гад,
зато плечом к плечу с народом,
и даже ближе: к заду – зад.
Отброшу напрочь вшивый томик,
где тараканы и клопы…
Давай-ка лучше тыщу хроник
на радость алчущей толпы,
строфой трофейной подытожим
и в золотые корешки
иной порядок жизни вложим,
порезав землю на кружки.
А после будем на кладбище,
среди несносно трезвых звезд,
искать у трупа в голенище
топографический прогноз
великих тайн, несметных кладов,
устав от меди и парадов.
Итак, герой моей баллады.
Его, как хочешь, назови.
Он умирал под Сталинградом,
в Афгане слушал Ансари.
Как описать судьбу солдата?
Чечня, Словения, Бишкек —
война
с заката до заката
по кругу замыкала век.

Лишь детский сон с настольным солнцем
ласкал страницы мирных нив,
где он был тоже стихотворцем,
над книгой голову склонив…

В русском языке —
пятьсот тысяч слов.
В английском – триста тысяч.
А я говорю языком ослов,
в ваши души губами тычась.

И нужно ли больше? Я говорю,
глаза поднимая к небу,
к тому лаконичному словарю:
солнцу, воде, хлебу.

Истин так мало, что их приукрашивать —
глупая трата времени.
Вы научитесь сначала спрашивать,
а дальше решайте, теми ли?

Послушайте, вилли, вы или забыли,
что мили под килем, виляя, уплыли?
Вы или забили на то, что финтили
ленивые тили в типичной квартире.
Об Осе и Ёсе, о Вели и Мире,
о том, что уже замочили в сортире
мальчишек, драчёных
на красном клистире…
Послушайте, вилли,
так быть или были?
Так слыть или слыли?
Так срать или срали,
когда ускорялось дурацкое ралли —
и жизнь проносилась,
как муха под килем,
гремя плавниками по мелям и милям
пустого пространственного одночасья…
И вся эта муторная —
пидорасья —
страна
любовалась изящным скольженьем
того, что казалось небес отраженьем,
и тем, чем горчила,
как водка и деготь,
судьба, острой щепкой
целуя под ноготь?
Послушайте, вилли, равили, тютили,
фаэли, растрелли, говели, постили,
барокки, бабраки, канары, сантьяги
и красно звенящие медные стяги,
и вялотекущие белые суки,
и белые-белые
мамины руки.

Смерть такая каверзная штука,
что ее давнище пережив,
я ищу уверенного друга,
в том, что он бессовестен и лжив.

Мы включаем лампочки в потемках,
мы взрываем замки в облаках,
и в газетных маленьких колонках
мельком вспоминаем о богах,

о любви, о творчестве, о вере,
о себе, как это ни смешно…
Кто кому приоткрывает двери
в то, что им уже предрешено?

Я уйду в зеленые высоты
за слеженьем зловеликих глаз.
Я уйду туда, где пахнут соты
солнцем, отразившимся от нас.

Я не тоской приду к тебе болотной,
незримым светом наполняя тьму,
прижмусь к твоим рукам
щекой бесплотной
и рядом по-мальчишески усну.

Мы будем вместе так, что никакими
причудами земли не разлучить.
Мы полетим лучами золотыми
лазурный сок с вишневых листьев пить.