Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений

Для них, нелепо запоздавших,

Создавших смуту вкруг меня,

Я нахожу слова постарше,

Чем те, которыми звенят,

Чем те, которыми пророчат,

Чем те, которыми клеймят,

Чем даже те, что счастье прочат

И затуманивают взгляд.

Друзья, вонзившиеся в сутки,

Как нить закатного луча, –

Они живут в моем рассудке

Разоблачителями чар.

И, растворяясь в их советах

Так, как в стакане – сулема,

От бьющихся в окошке веток,

От ветра – я схожу с ума!

Чтоб стать впоследствии к ним ближе,

Чем в эти снеговые дни,

Я обнимаю груды книжек,

Которые прочли они; –

Чтоб им, которые мутили

Во мне спокойствия струю,

Излить в незыблемом мотиве

Колеблемую жизнь мою!

<1931>

Устаю ненавидеть.

Тихо хожу по проспектам.

«Некто в сером» меня

В чьи-то тяжкие веки влюбил.

Устаю говорить.

Пресловутый и призрачный «некто» –

Надо мной и во мне,

И рога – наподобие вил.

Впрочем, это гротеск.

«Некто» выглядит благообразней, –

Только рот как-то странно растянут

При сжатых губах:

Таковы и лица людей в торжественный праздник,

Если отдыха нет, –

Борьба,

Борьба,

Борьба!

Я себе говорю:

Мы сумеем еще побороться,

А пока

Стану петь,

Стану сетовать,

Стихослагать!

И пишу,

И пою,

И горюю, –

Откуда берется

Лихорадочность музыки,

Бьющейся в берега?

Непонятно!

Ведь я потерял беспорядочность мнений.

Я увесист, как полностью собранный

Рокамболь.

Я лиризм превозмог.

Но достаточно книжных сравнений,

Как прочитанное

Обернется в знакомую боль.

Через двадцать пять лет

Ты увидишь, что мир одинаков,

Как всегда,

И что «некуда больше (как в песне) спешить».

И, вздохнув, захлебнешься

В обилии букв и знаков,

Нот, и шахматных цифр,

И запутанных шифров души.

1931

Вечер. Горизонт совсем стушеван.

Печь, диван, присутствие кота.

Ручкой тонкою и камышовой

Я пишу на длинных лоскутах.

Ветерок колеблет занавеску,

Занавеска к абажуру льнет.

Точно Гоголь, я в турецкой феске, –

Остролиц и холоден, как лед.

Музыка несется ниоткуда

В форточку и в уши – напролом.

Обожаю внешние причуды

И, в особенности, за столом.

Я пишу. В окне горит веранда.

Перетряхиваю ритмы дня.

За стеною спорят квартиранты

Не о том , что трогает меня.

Вот сегодня я листал Толстого,

Кажется, четырнадцатый том –

Педагогики его основа, –

И всё время думал: не о том !

Думал до надсады долго, много,

Щуря уголки зеленых глаз,

Только к вечеру моя тревога

Тяжко в эти строки улеглась.

Но отчаянье, как Лорелея,

Всё поет, и падаю в прибой, –

Я, казненный, как поэт Рылеев,

Только не другими, а собой!

1931

Нас всё время наказывал Бог.

Мы умели хотеть, мы боролись,

Мы не ждали, чтоб кто-то помог,

Шли мы к северу, прямо на полюс, -

А потомок прочтет свысока,

Как мы шли сквозь поля ледяные -

То без Бога, то без языка,

То без солнца – в огромной России!

1931

Мы с другом идем перелесицей,

Неясных предчувствий полны…

Над нами колеблются месяцы,

Но нет ни единой луны.

Растут только вязы да тополи,

Наверно, по тысяче лет…

Вон – дети оравой протопали:

Всё мальчики, – девочек нет.

Учительниц нет, – есть наставники,

Нет рек, – есть глухие пруды,

Слоняются фавны да фавники

У горькой зеленой воды.

И в этом проклятом становище,

В заброшенном замке, в пыли

Сидит и владычит чудовище,

К которому нас привели.

Квадратное, злое, безмолвное, –

Оно ощерилось на нас,

И брызжут зеленые молнии

Из маслом подернутых глаз.

И замок, зубцами увенчанный,

Тосклив, неуютен и мшист, -

Не тронутый веяньем женщины,

Без слез, без тепла, без души.

1931

Предвечерние рвы на дороге.

Разговор воронья в вышине…

Отовсюду, мне кажется, боги

Подступают, враждебные мне.

Вот сутулый ивняк-длиннолистник

Невидимка-рука потрясла…

Ах, опять ветерок-ненавистник

В душу робкую вносит разлад.

Занимается ль день над рекою,

Он от туч и от ветра рябой…

Мы простились: ты машешь рукою, –

Нет, не ты – бог разлуки с тобой…

Не исчислить вас, темные боги,

Боги будней и тяжких дорог!..

А бессонницы бог и тревоги?

А нужды? А изгнания бог?

А домашняя грусть у окошка,

Грусть твоя – что еще тяжелей?..

И ползущая сороконожка,

И сквозной ветерок из дверей…

Но в вихрастые дни вдохновенья,

Когда всё мне пустяк и тщета,

Я сплетаю богов, точно звенья,

И мечтаю, сплетя, сосчитать.

Вот сегодня как будто бы дожил

И готов их собрать на копье.

Но вгрызается грусть многобожья

В терпеливое сердце мое!..

1931

Мне грезится фигурка неживая,

Слегка отставившая локоть круглый, –

Задрапированная восковая

Модель витринная, больная кукла.

Случайно вы попали в поле зренья…

Я щурился, разглядывая пачки

Шелков, носков с божественным презреньем, -

Душа была в потусторонней спячке.

Фигурка, вы – последняя влюбленность.

Пусть нездорово, но, по крайней мере,

Не тронет вас моя испепеленность.

А звать вас буду Ирмой или Мэри.

И жизнь пойдет прекрасно и правдиво

В прекрасном шелковом раю витрины,

Где вы теперь стоите горделиво, -

Осуществление мечты старинной.

<1932>

Всё прозрачней воздух,

Всё острей слеза,

Всё синее звезды,

Всё слепей глаза.

И дымятся трубы,

И бурлит река, -

Холоднее губы,

Холодней тоска…

И зима близка!

<1932>

Всем мои стихи доступны, – всем ли?

Да, конечно! Точно снег они,

Падающий хлопьями на землю

В пасмурные мартовские дни.

Всякий вправе подставлять лицо им,

Обелиться с головы до пят

Их мохнатым карусельным роем,

Но – беда! – не все того хотят.

По частицам расточаю дар свой,

Жду, терплю, – на худшее готов.

Но никто мне не прошепчет: «царствуй!»

И руки мне не подаст никто.

Это выглядит мрачней могилы,

Это гибнет человек живьем…

Но какая дьявольская сила

В нынешнем отчаянье моем!

<1932>

Одиночество, – да! – одиночество злее марксизма.

Накопляешь безвыходность: родины нет, нет любви.