Владимир Маяковский - О любви

Дорогой, любимый, зверски милый Лилик!

Отныне меня никто не сможет упрекнуть в том, что я мало читаю, – я все время читаю твое письмо.

Не знаю, буду ли я от этого образованный, но веселый я уже.

Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо – я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо.

Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.

Не бываю нигде.

От женщин отсаживаюсь стула на три, на четыре – не надышали б чего вредного.

Спасаюсь изданием. С девяти в типографии. Сейчас издаем «Газету футуристов».

Спасибо за книжечку. Кстати: я скомбинировался с Додей относительно пейзажа, взятого тобой, так что я его тебе дарю.

Сразу в книжечку твою написал два стихотвор. Большое пришлю в газете (которое тебе нравилось) – «Наш марш», а вот маленькое:

Это, конечно, разбег.

Больше всего на свете хочется к тебе. Если уедешь куда, не видясь со мной, будешь плохая. Пиши, детанька. Будь здоров, милый мой Лучик! Целую тебя, милый, добрый, хороший.

Твой Володя.

В этом больше никого не целую и никому не кланяюсь – это из цикла «тебе, Лиля». Как рад был поставить на «Человеке» «тебе, Лиля»!

Дорогой и необыкновенный Лиленок!

Не болей ты, христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел «лехкия») куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в оськином кабинете море по собственному моему усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.

Впрочем, фантазии о приезде к тебе объясняются моей общей мечтательностью. Если дела мои, нервы и здоровье будут идти так же, то твой щененок свалится под забором животом вверх и, слабо подрыгав ножками, отдаст богу свою незлобивую душу.

Если же случится чудо, то недели через две буду у тебя!

Картину кинемо кончаю. Еду сейчас примерять в павильоне фрейлиховские штаны. В последнем акте я денди.

Стихов не пишу, хотя и хочется очень написать что-нибудь прочувствованное про лошадь.

На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий.

Этот план я разовью по приезде. Почему-то уверен в твоем согласии. Не болей. Пиши. Люблю тебя, солнышко мое милое и теплое.

Целую Оську.

Обнимаю тебя до хруста костей.

Твой Володя.

P. S. (Красиво, а?) Прости, что пишу на такой изысканной бумаге. Она из «Питореска», а им без изысканности нельзя никак.

Хорошо еще, что у них в уборной кубизма не развели, а то б намучился.

Дорогой мой и миленький Личик!

А я все грущу – нет от тебя никаких письмов. Сегодня пойду к Меньшому – авось пришли. Ужасно хотелось бы вдруг к тебе заявиться и посмотреть, как ты живешь. Но увы, – немного утешаюсь, уверяя себя, что, может быть, ты меня не забыла, а только письма не доходят. Пиши же, Лиленок!

Приехал из Владивостока скульптор Жуков, привез сборник статей Чужака (большинство старые) и газету «Дв телегр», в котором большая статья Чужака о Сосновском. Прислал Чужак гонорар мне за посланные материалы. Сегодня Жуков у нас обедает.

Как будто есть и у меня крохотная новостишка. Вчера приходил человек, о котором говорила Рита (из харьковского Губполитпросвета), и хочет везть меня в Харьков на 3 вечера. Условия хорошие. Если сегодня (тоже должен обедать) он не раздумает, я на будущей неделе в четверг или в пятницу (чтоб успеть получить твое дорогое письмо) уеду дней на 8 – 10 в Харьков. Отдохну и попишу. Работы сейчас фантастическое количество и очень трудная.

Пиши, солнышко.

Люблю тебя.

Жду и целую, и целую.

Твой

2/XI-21 г.

О Гржебине еще не мог узнать ничего! У него никого нет.

Разумеется, я буду тебе писать со всех станций, если уеду, ты пиши. Я к себе транспорт налажу.

Целую, целую, целую, целую.

Дорогой-дорогой, любимый-любимый,

милый-милый Лисятик!

Пишу тебе на тычке, т. к. сию минуту еду в Одессу и Киев читать и сию же минуту получил твое письмецо и Шариково.

Спасибо.

Слали тебе телеграмму по сообщенному тобою адресу, но нам ее вернули «за ненахождением», так что на этом письме адрес тебе пишет Лева, узнав настоящий.

Мы живем по-старому. Был пока что на «Лизистрате», но сбежал с первого акта.

До чего дрянь!

Рад ехать в Одессу. Тут ужасные ветра и холод.

Пиши, детик, из Парижа и скорей!

Целую тебя крепко-крепко.

Весь твой

Дорогой мой Лисеныш.

Никто мне не рад, потому что все ждали тебя. Когда телефонируешь, сначала говорят: «А!» – а потом: «У…». Вчера читал, сегодня, завтра, и еще не то в четверг, не то в пятницу. Так что буду субботу-воскресенье. Дел никаких, потому что все руководители выехали в Москву. Завтра в 5 ч. пьет у меня чай Рита, а в 7 все лингвисты.

Как здесь тоскливо одному. Это самый тяжелый город. Сейчас иду обедать к Меньшому. Ужасно милый парень. У моих афиш какие-то существа разговаривают так: «Да, но это не трогает струн души». Винница.

Целую тебя сильно-сильно, ужасно-ужасно.

Твой Щен.

Поцелуй Скоча и Оську, если у них нет глистов.

Дорогой-дорогой, милый-милый,

любимый-любимый Лилек.

Я уже неделю в Париже, но не писал потому, что ничего о себе не знаю – в Канаду я не еду и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели (хлопочу о дальнейшем), а ехать ли мне в Мексику – не знаю, так как это, кажется, бесполезно. Пробую опять снестись с Америкой для поездки в Нью-Йорк.