Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Газета шлёт извинения.
А «Караван историй» –
печатает измышления,
что в Риге или в Эстонии
я без смущения всякого,
у публики на виду,
имел молодую Максакову
как падающую звезду.

Редактор, что вы там буровите?
Вас вижу в восьмом ряду.
Напиши вы такое о Роберте –
он бы передал вас суду.

А дальше – про дачи в Ницце,
валютный счёт за границей
и бегство из психбольницы
в компании сеттера…
А дальше – etc.

Всё это неэлегантно,
но я отвергаю месть.
Публикаторы – аллигаторы,
но дети их хочут есть.

«Лежит на небесах для быдла
тарелка, как патиссон.
А женщин у него было
в жизни – до четырёхсот.

Приятели его были круче:
“Колонный взят, мужики!”
Второй, любовницами окученный,
собрал – Лужники!

Как пламенный танец фламенко
таит и любовь, и месть –
сам выбрал театр Фоменко
на четыреста пятьдесят мест».

На всё была воля Божья.

Вознесенский-75,
не так эту жизнь ты прожил,
родившийся, чтоб понять –
зачем в этот мир, не засранный
продуктами телесистем,
мы, люди, посланы, засланы –
куда и зачем?

Все юбилеи – дуплетные.
И вам, несмотря на прыть,
семидесятипятилетие
нельзя повторить.

Спасибо, что я без срама
дожил до потери волос.
За Бродского, за Мандельштама,
которым не довелось.

За Вас, Борис Леонидович,
за Вас, Анна Андреевна.
Вашей судьбе позавидуешь,
Вы – Волк на плечах с Царевной.
Я счастлив, что мы увиделись
задолго до постарения.

Поэты чужды гордыни,
для них года – ерунда.
Были б стихи молодыми,
значит, муза была молода.

Спасибо за «встречи с Хрущёвым».
За критические затрещины.
Пришла воскресеньем Прощёным
сменившая имя женщина.

Ведь имя не только хреновина,
а женщина, как Земля,
тобой переименована,
значит – навеки твоя.

Спасибо, что век нас принял,
спасибо, что миновал.
Что я изобрёл Твоё имя,
Тебя переименовал.

Всё это носится в воздухе.
А Афанасий Фет,
сирень окрестивший «гвоздиком»,
стал первый её поэт.

Когда-то в рассветном дыме
мы были, дуря народ,
самыми молодыми.
Теперь же – наоборот.

А может, правы массмедиа –
хвалимый со всех сторон,
и правда, я стал свидетелем
собственных похорон?

Прорвавшиеся без билетика
и слушающие нас сейчас,
семидесятипятилетними
хотел бы представить вас.

Скажу что-то очень простое,
как секс у Бардо Брижит,
за что умирать не стоит,
а попросту стоит – жить.

Умрут живые легенды,
скажу, отвергая спесь:
есть русская интеллигенция!
Есть!

Пресса к Наине Ельциной
выказывает интерес:
есть русская интеллигенция!
Есть!

Конечно, с ингредиентами
Вознесенского можно съесть.
Но есть русская интеллигенция.
Есть!

Я был не только протестом.
Протест мой звучал как тест.
Я был твоим Архитекстором.
Пора возвращаться в Текст.

Часовня Ани Политковской
как Витязь в стиле постмодерна.
Не срезаны косой-литовкой,
цветы растут из постамента.

Всё не достроится часовня.
Здесь под распятьем деревянным
лежит расстрелянная совесть –
новопреставленная Анна.

Не осуждаю политологов –
пусть говорят, что надлежит.
Но имя «Анна Политковская»
уже не им принадлежит.

Была ты, Ангел полуплотская,
последней одиночкой гласности.
Могила Анны Политковской
глядит анютиными глазками.

Мы же шустрим по литпогостам,
политруковщину храня.
Врезала правду Политковская
за всех и, может, за меня.

И что есть, в сущности, свобода?
В жизнь воплотить её нельзя.
Она лишь пониманье Бога,
кого свобода принесла.

И что есть частная часовня?
Часовня – лишь ориентир.
Найти вам в жизни крест тесовый,
который вас перекрестил?

Накаркали. Накукарекались.
Душа болеет, как надкостница.
Под вопли о политкорректности
убили Анну Политковскую.

Поэта почерк журавлиный.
Калитка с мокрой полировкой.
Молитвенная журналистика
закончилась на Политковской.

Ментам мешают сантименты.
Полгода врут интеллигентно.
Над пулей с меткой «Политковская»
черны деревьев позументы.

Полусвятая, полускотская,
лежит в невыплаканном горе
страна молчанья, поллитровок
и Чрезвычайного момента –
Memento mori.

Мы повидались с Политковской
у Щекочихина. Заносчив
был нос совёнка-альбиноски
и взгляд очков сосредоточен.

А этот магнетизм неслабый
мне показался сгоряча
гордыней одинокой бабы,
умеющей рубить сплеча.

Я эту лёгкую отверженность
познал уже немолодым,
что женская самоотверженность
с обратной стороны – гордынь.

Я этот пошляковский лифтинг
себе вовеки не прощу,
что женщина лежала в лифте,
лифт шёл под землю – к Щекочу.

Никакой не Ангел дивный,
поднимающий крыла.
Просто совестью активной
в этом мире ты была.

Мать седеет от рыданья.
Ей самой не справиться.
Ты облегчишь ей страданья,
наша сострадалица.
Ты была совёнок словно.
Очи. Острота лица.
Есть святая для часовни
Анна Сострадалица.

Нас изменила Политковская.
Всего не расскажу, как именно.
Спор заведёт в иные плоскости,
хоть нет часовни её имени.

Она кометой непотребной
сюда явилась беззаконно.
В домах висят её портреты,
как сострадания иконы.

Не веря в ереси чиновние,
мы поняли за этот срок,
что сердце каждого – часовня,
где вверх ногами – куполок.

Туда не пустит посторонних,
седой качая головой,
очкарик, крошка-часовёнок,
часовенки той часовой.

Молись совёнку, белый витязь.
Ведь Жизнь – не только дата в скобках.
Молитесь, милые, молитесь
в часовне Анны Политковской.

Чьи-то очи и ланиты
засветились над шоссе! –
как совёнок, наклонившийся
на невидимом шесте.

Часовни в дни долгостроения
не улучшали настроения.

Часовня – птица подсадная,
она пока что безымянна,
но у любого подсознанья
есть недостреленная Анна.