Михаил Светлов - Стихотворения и поэмы

В светловском герое, взрослом человеке, неистребим мальчишка с его неистовым воображением, способностью перевоплощаться в образы мореходов, корсаров и даже зверей:

А «Горизонт»? Разве не детски наивна сама эта затея — гнаться за горизонтом? А странствие поэта по следу велосипеда, на котором умчалась его юность? И «Горизонт», и разговор поэта с романтикой («Тебя с собой я рядом вижу на фотографии одной…») — все это удивительное соединение прелестной детской элементарности с размышлением взрослого человека — умного, доброго, все понимающего…

Даже откровенно патетические монологи поэта, открывающие людям нечто важное, освещены улыбкой. В торжественных строфах чувствуется намеренная — шутливая и серьезная — «рыцарственность»:

Образуется светловский сплав высокого и обыденного. Смысловая неразъединимость строфы, строки придает ему, этому сплаву, особую прочность и новое, поэтическое, качество.

Вот — наудачу — два примера:

В этих строках лексика «обыденного» подчеркнуто прозаична. Термос — нечто необходимое в хозяйстве. Конспирация — суховатое понятие, термин. Но самостоятельно они уже не существуют. Вспыхивает искра юмора, сообщившая двуединому образу и остроту, и новизну.

Характер светловского героя еще и еще раз доказывает, что юмор может вместить все богатство человеческих чувств, и чувств гражданских в том числе.

Очарование стихотворения «Сулико» — в неуловимо тонкой интонации, где соседствуют грусть о том, чего не вернуть, и мудрая радость от того, что никакой возраст не в силах отнять:

«Вечное» прорывается в облике «старого комсомольца», хотя поэт вовсе не озабочен этим.

Последние годы своей жизни Светлов — уже смертельно больной, прикованный к больничной койке — писал как будто только о себе, о своей — такой личной, такой печальной — судьбе. И уж вовсе далек был от претензии — воплотить в лирическом герое черты настоящего человека. А однако…

В стихотворениях «Мне неможется на рассвете…», «На рассвете» — то же благородство человека, не обременяющего других своим горем, чей единственный порыв — быть нужным другим. В этом — по Светлову — и есть смысл жизни.

В удивительном многообразии переживаний, характерных для светловского героя, есть своя доминанта — острое сознание ответственности за все происходящее, за судьбы и счастье людей — близких и далеких. Пригодиться людям — вот всегдашняя, чуть смущенно высказанная мечта поэта. И он «летит» через сотни километров на помощь сражающимся корейцам («Корея, в которой я не был»), протягивает руку братской дружбы Манолису Глезосу («Манолису Глезосу»), торопится на помощь раненому Пушкину («Тихо светит…»).

Поэзия Светлова участлива к трудным судьбам людей.

Эти слова звучат как клятва, уверенно становятся в ряд с тем, самым высоким, чему обычно присягают на верность.

Светловский образ поэзии — «скорой помощи» — очень точен: ведь в любое время, в любую погоду, по любой дороге придет врач, движимый бескорыстным желанием — утолить боль, спасти. Но как? Пожалеть? В добром слове поэта нет такого оттенка. Жалость принижает человека, отказывает ему в уважении, это по сути своей псевдогуманное чувство. Подбодрить, отвлечь, сказать, что в нашем мире много хорошего и это хорошее способно залечить любую рану? Но не всегда и не сразу горе отступит перед этой истиной. Поэтическое понятие сочувствия приобретает у Светлова особый смысл: быть для страдающего человека другом, братом, разделить его горе, пережить его вместе, принять его близко к своему сердцу («не родственник — ты был ему родимым»).

Такая позиция позволяет Светлову утвердить уважение к человеку, веру в него: ведь настоящий человек виден и в горе, тогда как равнодушие — признак душевной пустоты.

Свои антипатии герой философской поэзии нередко высказывает непосредственно. Но часто и по-другому: щедро передавая в наследство потомкам «сто молний, сто чудес и пачку табака», поэт вместе с тем казнит людей себялюбивых, чванливых, тусклых («Весенняя песня»). Столь же определенны антипатии героя стихотворений «Артист», «Здравица», «Весеннее»…

Мечтая о жребии народного поэта, Светлов скажет так:

И так:

Не покажется ли иным читателям, что поэт — с его аскетическим отношением к уюту, вещам, ценностям — застрял где-то в двадцатых годах? О своих бытовых запросах он говорил так: «Хлеб-соль! Мне больше ничего не надо…» Не стало ли теперь смешным это естественное в первые годы после Октября утверждение?

Поэтическое слово метафорично. Поэт просто хочет сказать людям: главные блага жизни все же — не материальные. Он полемически заостряет эту мысль: «хлеб-соль» — это ведь признак не бедности, а богатства, это любовь и душевный привет. А желание светловского героя потягаться силами с Гарун-аль-Рашидом, стать волшебником («Так коснуться бумаги ты мог, чтобы пахла она, как цветок?») — тоже заостренная поэтом мысль о счастье видеть мир богато, щедро, чтобы дарить это счастье другим.

И вот мы возвращаемся к началу всех начал светловской поэзии. Жизнь — это общность, человечность, отзывчивость. Ее антипод — равнодушие, отъединенность. И словно для того, чтобы утвердить активность — дружбы, любви, братства, — поэт как бы вновь подымается на трибуну, обращается к людям с патетической речью:

Светлов был всегда непримирим к ходульности, громогласной риторике, холодной декламационности, ко всякой фальши в проявлении чувств нового человека. Еще в ранней рецензии на сборник стихотворений В. Саянова поэт говорил: «Он не скачет… бия себя в грудь, клянясь в преданности, верности революции…» [7] «Октябрь», 1928, № 9–10, с. 259. . Сдержанность, «конспиративность» чувств — вовсе не признак их недостатка. Скорее наоборот! Однако не следует скороспело заключать, что Светлов — противник пафоса вообще. Поэт приветствует его всякий раз, когда высокое слово одушевлено, правдиво. Не случайно он так горячо любил громкую, но предельно насыщенную искренним чувством поэзию Маяковского. Он и сам не чуждался патетики, — она всегда, как мы видели, к месту — без нее не обойтись герою «Горизонта» или «Бессмертия».