Сергей Маковский - Собрание стихотворений

Я есмь. И нет меня — исчезну,
в несотворенном утону,
от звуков, света, жизни — в бездну,
в довременную тишину.

Так, вечер каждый умирая,
наутро вновь рождаюсь я,
внезапным чудом возникаю
из вечности небытия.

О, смертный дух, поток прерывный,
на что тебе земные сны,
тебе, исполненному дивно
первоначальной тишины?

Издалека

Как ярок — ослепительно! Но странно:
он издалека светит весь туманно,
и кажется, что с неба эта мгла
сияющая на него сошла.
Дома, дома и, островами, парки,
а выше — звонницы, столпы и арки.
Присмотришься: монастыри, дворцы
и стен полуразрушенных зубцы,
Сан-Пьетро, и — похожие на скалы
изглоданные — термы Каракаллы.
О, дивное покоище миров,
богохранимый вертоград Христов!
Заворожён прошедшим вечносущим,
каким векам внимаешь ты грядущим?

San Pietro

Когда метёт по Риму трамонтана,
выплёскивая в небо непогоду,
и клонит кипарис и морщит воду
бормочущих на площади фонтанов —
прозрачнее от света и от ветра
вкруг обелиска мрамор чудотворный,
таинственнее в заводи соборной
колончатые неводы Сан-Пьетро.
Плывём, воистину, в ладье рыбачей
у берегов обещанного рая,
откуда мы когда-нибудь, взирая
на этот мир, увидим всё иначе…
Да будет! Не повергнуть, не увлечь нас
теченью к гибельным водоворотам!
В тиши, страстям далёкой и заботам,
уносит к ослепительным высотам
река земных времён, впадая в Вечность.

Сад Корсини

Уж были сумерки, когда привратник
впустил меня в пустынный сад Корсини, —
темнели призрачные кущи пиний
и пахли ароматней.
Куда-то в гору повела аллея:
всё лавр, дубы, магнолии, каштаны.
На перекрёстках смолкшие фонтаны,
обломки мавзолея.
Крапивной грустью поросли боскеты,
заброшенные клумбы одичали,
по-прежнему одни ручьи журчали
журчаньем вечной Леты.
Как в царстве мёртвых, я бродил по саду, —
с площадок лестницы монументальной
безлюдию аллей внимал печально
и шуму водопада.
И всё казалось мне таким знакомым —
гигантских пальм стволы с корой косматой,
и в заросли увечный мрамор статуй,
и с тиной водоёмы.

Тиволи

По-разному здесь воды плещут:
то серебристым говорком,
то льются песней, то, кругом
глуша все звуки, буйно хлещут.
Вода, вода! На горный склон
спешат потоки отовсюду,
и внемлет их живому гуду
молчание былых времён.
Ключом, сверкая, струи бьют,
плюются сказочные гады,
грохочут, пенясь, водопады
и дымной влагой обдают.
Из зевов мраморных фонтаны
взлетают дугами везде,
и отражаются в воде,
двоясь, и кедры и платаны…
Но есть аллеи: глухо в них.
Там кипарисы вековые
о смерти думают, чужие
тревогам и словам живых.

Затишье виллы… Мерным стоном
всё чьи-то гаммы. Солнце. Лень.
Из детской — сад, а над балконом
опущенной маркизы сень…

И ветер с моря, под маркизу
ныряя весело, хмельно,
слегка пощёлкивает снизу
в напруженное полотно.

И это всё: одна минута,
Одна зарница волшебства.
Прошли года, но почему-то
во мне с тех пор она жива…

Уносят к югу, к счастью, к детству
тугие всплески полотна —
и чьи-то гаммы по соседству
из незнакомого окна.

Горит полуденное лето,
от зноя дымно в синеве,
сухая серебристость света —
как пыль на выжженной траве.

Не шелохнётся воздух чистый,
не дрогнет горная сосна.
Юг средиземный, день лучистый,
сияющая тишина!

Таинственна, первоначальна —
в ней тонут небо и земля,
и как-то радостно-печально
ей отвечает жизнь моя.

Осиротел бассейн. Давно ли дружно
в нём отражались купы старых лип,
и блеск играл золотопёрых рыб,
и шелестел фонтан струёй жемчужной…

Теперь он пуст, теперь его не нужно.
В немых аллеях только ветра всхлип,
синицы писк, дуплистых вязов скрип,
да ты, печаль моя по дали южной!

Примолкла жизнь, далёко племена
болтливых птиц, кроты зарылись в норах.
Лишь вороньё: кра-кра! И тишина.

Куда ни глянь — пожухлых листьев ворох…
Безлюдье, грусть, сухой предзимний шорох
и первых заморозков тишина.

Не ты ль однажды, девой-жрицей
на празднике Панафиней,
меня задела колесницей
золотоблещущей своей?

Не ты ли, — помнишь: вечер, форум,
литавры, — мимо шли как раз —
и сердце мне пронзила взором
твоих патрицианских глаз?

Не ты ль, со стен острозубчатых,
заслышав издали мой рог,
на камни уронила смятый
гербами вышитый платок?

О, да! Стократ красой желанной
ты разум обольщала мой.
Тогда, представ мне Донной Анной
в Севилье чёрнокружевной,

или тогда — в садах Версальских,
танцуя пудреный гавот,
или тогда — всходя по-царски
на якобинский эшафот…

И не тебя ль ещё недавно
встречал я, — в оны дни, увы,
Пальмиры севера державной, —
на берегах моей Невы?

Зноен день, но с гор прохлада:
и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.

Небо, даль, просторы… Боже!
этакая благодать —
на качалке полулёжа
и дремать и не дремать,

слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип,
гуд пчелы и шорох нежный,
шелковистый шорох лип.

И беззвучье и звучанье,
песня золотого дня…
Этой музыке молчанья
нет названья у меня.

Вдали от города и от людей,
от сутолоки общей несвободы,
вдали от жизни прожитой своей
опять я гостем у природы.

В лесу, на перекрёстке трёх дорог
заглохнувших, стоит скамья по дубом, —
облюбовал я этот уголок
в уединении сугубом.

Чуть шелестит вокруг лесная тишь,
рассказывает сны тысячелетий.
И только слушаешь её, молчишь
и растворяешься в тепле и свете…