Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Бытует ошибочное мнение, что вы якобы удалились в эту деревню как отшельник, убежали от ужасов нашего времени, тогда как на самом деле вы не только «прогуливались под деревьями», но и жили «среди людей». В самом начале своего пути вы написали «Реквием», но и позже у вас были стихи, созданные под впечатлением конкретных исторических событий.

Да, но эти случаи все-таки исключения. Вы имеете в виду два стихотворения из «Непосвященного»: «Восстание по ту сторону дубравы» и «В снежной буре», — возникшие как реакция на трагические события в Венгрии в 1956 году. Что же касается «Реквиема», то речь шла о французских юношах-заложниках на плато Веркор, чьи фотографии я увидел, когда мне было двадцать лет.

Вы делаете справедливое различие между работой более и менее высокого уровня, но, когда читаешь ваши газетные статьи, становится ясно, что вы внимательно следите за тем, что происходит в мире, не закрываете глаза и уши!

Разумеется, иначе и нельзя, я думаю, что всякая поэзия, достойная этого слова, возникает как результат столкновения с внешним миром, а следовательно — с историческими событиями. Но делать их темой творчества я считаю опрометчивым, ведь, как правило, мы участвуем в этих событиях только в качестве зрителей, так что в девяти случаях из десяти стихи на злобу дня годны только для прокламаций, это поэзия-однодневка, которую вскоре забудут, она не имеет отношения к настоящей поэзии. Возможно, я вернусь к этой теме, когда буду говорить о Мандельштаме. Что касается «жизни отшельника», то это, конечно, совсем не так, потому что здесь у нас много друзей, некоторые поселились поблизости, временно или постоянно, и это дружеское присутствие всегда было важным в нашей жизни. Но об этом, пожалуй, не стоит много распространяться. И еще, даже если удается достичь душевного равновесия, это не избавляет от сомнений, и, в частности, от главного сомнения (одна из основных тем моих книг) — сомнения в праве на поэтическое творчество, в том, что считать источником поэзии, да и в самой поэзии как таковой. Об одном из таких кризисов рассказывает роман «Тьма», написанный в 1960 году; тогда отчасти я смог его преодолеть благодаря открытию поэтической формы, о которой до того знал очень мало, я имею в виду хайку, японскую поэзию XVII и XVIII веков. В то время я каждый день прочитывал и пытался переводить одно-два стихотворения из очень высоко ценимой тогда английской переводной антологии хайку. Это было как капли прохладной воды для жаждущего, как бальзам на раны, которыми я тогда мучился и о которых говорю в романе «Тьма». В значительной мере именно благодаря этим стихам, этим простым словам, которые исподволь, незаметно словно бы вбирали в себя тайну нашего мира, я смог снова взяться за работу; сборник «Мотивы», несомненно, многим обязан этому чтению.

Спустя несколько лет, уже по иным причинам, я снова почувствовал чуть ли не отвращение к поэзии. То направление, в котором развивалась в те годы французская поэзия, приводило меня в замешательство, в оцепенение, мне казалось, что она утратила вдруг человеческое измерение, сердечность, самодостаточность: это была литература, занятая литературным процессом, тем, как она возникает, как происходит ее становление… Меня тогда спасла от упадка духа поэзия Мандельштама. Я открывал ее постепенно: сначала прочел воспоминания его жены, затем — «Путешествие в Армению», переведенное Андре дю Буше с сыном, а затем и стихи. И тут, когда я стал пытаться читать их в оригинале, немного изучив русский, передо мной вживую предстал сам поэт, как раз не пытавшийся создавать «политической поэзии», но сосредоточивший всю мощь своего искусства на том, чтобы каждое стихотворение, как скала, противостояло стихии всемогущей смертоносной власти. Это открытие было для меня равно чуду; без сомнения, Мандельштам — один из самых значительных поэтов XX века, он вплотную столкнулся с политикой в ее худшем проявлении и, можно сказать, вышел из этого столкновения победителем.

Поэт Пьер Воелен сказал в своей «Похвале Мандельштаму»: «Заслуга Мандельштама — и вместе с ним всей современной поэзии — состоит в том, что он осмелился взглянуть в лицо Террора и вслух его обличить».

Именно так, причем сделал это с удивительным мужеством, но опять же, оставаясь прежде всего поэтом, создавая истинно свободные стихи на языке, не похожем на тот жуткий суконный язык, который подчинил себе всю страну.

И вы продолжаете переводить Мандельштама?

Нет, это была в каком-то смысле любовная встреча, счастливое стечение обстоятельств, свобода, досуг, позволивший мне тогда погрузиться одновременно и в русский язык, и в творчество этого поэта. Потом возникли другие обстоятельства, и я уже не мог продолжать. Но он, несомненно, остается для меня одним из самых великих спутников в мире поэзии.

Вы всегда, на протяжении многих лет непрерывно читали, причем с пером в руке, вашим именем подписаны сотни критических статей, обзоров, литературных хроник в газетах и журналах. Считаете ли вы литературную критику частью своего творчества?

И да, и нет. С одной стороны, конечно, да. Но одновременно — это критика, а значит, она для меня не так важна, как стихи и проза, куда вложен человеческий опыт. Да я и не считаю себя настоящим критиком, я просто читатель, который с максимальной честностью и порой со страстью делится впечатлениями о своих любимых книгах. Мною часто двигало желание рассказать о некоторых недостаточно известных и недостаточно оцененных авторах, я думал о людях, которым такое чтение могло бы доставить радость, и старался написать так, чтобы им захотелось прочесть эти книги, а после этого они могли бы преспокойно забыть мои тексты, ибо больше они ни зачем не нужны.

Читаете ли вы романы, повести?

Сейчас гораздо меньше. Я вообще читаю меньше и меньше получаю книг, потому что уже давно перестал быть профессиональным критиком. Очень немногие вещи интересуют меня в этих современных романах. Следовательно, у меня много пробелов, и я воздержусь от суждений. Да, я читаю, безусловно, гораздо меньше, чем раньше, по той же причине, по какой я почти утратил интерес к современной поэзии; к тому же с возрастом наступает усталость от книг, возникает желание перечитывать любимых писателей юности, чья слава неслучайна; ведь если Шекспира продолжают играть на подмостках, то это не случайность, и не случайно Гёте считается одним из величайших немецких писателей.

Его как раз я и перечитываю в последние годы. В молодости мы обычно предпочитаем Гёльдерлина и Клейста, романтиков, на которых сам Гёте смотрел почти с ужасом, если не с отвращением, находя их болезненными и неуравновешенными. Но именно такое и нравится по молодости, а сам Гёте как раз может отталкивать своим образом (который, кстати, не так уж соответствует реальности) царственного поэта, тайного советника, министра, человека слишком уверенного в себе, слишком уравновешенного, хотя, внимательно читая его, замечаешь, что это было не совсем так. Но нет ничего удивительного в том, что с возрастом больше привлекает именно он, может быть, единственный из поэтов, сумевший сохранить свой дар до самой глубокой старости. Три четверти поэтов, если не девять из десяти, либо умирают молодыми, либо перестают писать в молодости, либо занимаются перепевами самих себя. У Гёте каждый новый этап жизни знаменуется новыми отношениями с языком, новым уровнем поэтического напряжения, всякий раз созвучным его новым переживаниям; в мои годы для поддержания бодрости естественно читать поэта, который в таком же возрасте и даже старше сохранил неувядающий поэтический дар. Для переводчика, такого, как я, Гёте неимоверно труден (но и особенно привлекателен) тем, что его лирическая поэзия, составляющая лишь часть его почти необъятного творчества, практически непереводима на французский язык. Специально этот вопрос я не изучал, не будучи человеком библиотечным, и не прочел всех переводов Гёте, начиная с XIX века, но не думаю, что ошибаюсь, считая его поэзию не поддающейся переводу. На первый взгляд кажется парадоксальным, что Рильке или Гёльдерлин, поэты, слывущие гораздо более сложными во многих смыслах, были переведены, оказали влияние на французскую поэзию и литературу в целом на разных ее этапах. Гёте же переводу не поддается, а причина в том, что в его стихах головокружительное словесное искусство, исключительная поэтическая техника сочетаются со свободным лирическим дыханием. То есть он одновременно и необыкновенно виртуозный мастер, и живой, непосредственный, затрагивающий сердце и душу поэт. Такое же сочетание мастерства и естественности можно наблюдать у Пушкина, который тоже плохо поддается переводу. Достигнуть чего-то подобного в переводе невозможно; даже если переводчик проявит невиданную виртуозность и воспроизведет утонченнейшую структуру стиха Гёте, то немыслимо будет сохранить при этом естественность, потому что перевод — это работа над уже существующим текстом, а не создание оригинального. И мне грустно думать, что люди, не читающие по-немецки, оказываются лишены представления о такой драгоценной и чудесной части европейской лирики.