Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

И в другом месте:

Ибо «Бог живет в Своем имени» — так написал переводчик этих псалмов. Речь идет не о грубой магии, но о силе смирения и преклонения, когда они абсолютно чисты. На этом этапе моих размышлений мне остается только перейти к вопросам этики — раз уж я пытаюсь хоть как-то понять причины воздействия таких простых стихов и отличие их простоты от прозаизма, сниженности или грубости «прямого стиля», столь модного в наши дни.

Очевидно, сегодня мы больше не можем напрямую говорить о Боге (и что теперь сокрушаться); бесконечно далекие от божественного истока, с недоверием смотрящие на скучные современные его изображения, если мы будем искренни, то скажем себе: от прошлого остались только мимолетные, тающие в воздухе отсветы; вместо гроз Синая до нас доносится лишь прерывистый и отдаленный гул. Все, на что мы способны сегодня, — это продолжать искать имя для этих шепотов и отсветов, которые являются нам здесь, на земле, в ее вещах и явлениях, в зримом. Но как раз чтобы правильно давать имена, нужно не только владеть языком, но еще и, прежде всего, находиться в определенном внутреннем состоянии (почему не вспомнить хотя бы Буало — «Испорченность души всегда видна меж строк»? [10] Перевод Э. Линецкой. ). Малейшая нечистота взгляда мешает различать рассеянные в мире отсветы; малейшая забота об успехе может погубить все.

Да, это так. В текстах, упомянутых выше, и в некоторых других — например, в финале «Песни разобщенного народа» Клоделя — возникает такой миг, когда поэт, обретший наконец свой истинный голос, пламенный и отрешенный, благоговейно именует мир. Долго отчуждавшее расстояние упраздняется, и для единения не нужно уже ни слез, ни усилий. Остается лишь чистое прорастание света внутри слов — или подобие моления, возносимого человеком свету.

Странно — впрочем, если подумать, то не так уж и странно, но, во всяком случае, чудесно — то, что создаваемая таким образом поэзия подчиняется тем же законам, которые руководят нашей жизнью. Раньше я думал, да и сейчас иногда считаю, что нужно упорно и исступленно работать над словом (что подтверждает сказанное в начале этой книги). Идея упорного труда не лишена некоторого трагического величия, и, конечно, писателю, избравшему такой путь, есть чем гордиться. Но это не моя стезя. Мне нужно просто стремиться к равновесию между крайностями, чтобы, наладив естественные отношения с миром, оказаться в таких же отношениях со словом.

Я не говорю, что поэзия дается даром; даже не скажу, что дается легко и что стихи могут возникнуть сами собой, в любой момент; я только думаю, что поэтический труд требует особого равновесия между интуицией и волей, усилием и самозабвенным порывом, трудом и наслаждением.

Таким образом, это одновременно некое упражнение, усилие и награда за него. Духовное упражнение — потому что всякий раз требуется обретать особое внутреннее состояние прозрачной чистоты, восприимчивости к свету; в работе над словами, когда поочередно то позволяешь им резвиться на воле, то снова берешь их в плен, меняя, до тех пор пока они не достигнут предельной легкости и прозрачности, участвует не только ум, она сказывается и на душе, которая становится легче, светлее; так что жизнь и поэзия, по очереди воздействуя друг на друга, подталкивают нас к самосовершенствованию и все большему просветлению.

Разумеется, нужно избавляться от зла в себе — иначе ничего не выйдет. Нужно покончить с желанием поражать людей любой ценой, мелко мстить или хотеть понравиться или служить какому-либо «общему делу». И тогда все может предстать в новом свете — непонятно почему и как. Чудесное обступает тогда так близко, со всех сторон — как нежданное обетование, почти уверенность; наши беды словно обретают крылья, летят ввысь, слова кружатся в прозрачном свете, как проворные ласточки в летнем вечернем небе, а там, внизу, людская жизнь течет себе от заката до рассвета… Быть может, это и есть ответ на все.

Я повторяю и настаиваю — тут и речи нет о каких-то парениях, о бегстве в «чистые сферы», воспетые Æ. Не нужно славить реальные вещи, как если бы они были частью блаженного рая, который скрывают от нас наши собственные несовершенства, — чуткое ухо тут же уловит здесь ложь; однако большинство стихов именно таковы — приятные картинки, туманно живописующие «рай», которые могут только оттолкнуть от него изнуренных слуг повседневности. Нет, по-настоящему нужно не это. Если уловленные мною источники красоты не иллюзия, то нужно не просто принимать основное противоречие, управляющее нашей жизнью, но войти в него изнутри, изжить его до последней точки, то есть тем сильнее любить красоту, чем больше в ней неуловимого, бренного — в ее средоточении, где она приносит наибольшую радость, но и всегда находится под угрозой.

Я не устану повторять: кажется, благодаря этим поискам я понял одну-две вещи. Скажем, то, что некоторые образы — либо родившиеся свободно, либо ставшие результатом длительных поисков, в зависимости от моего внутреннего состояния, — позволяли мне выйти за пределы видимого и понять какие-то важные составляющие, простые законы нашей жизни; и то еще, что обычное именование видимых вещей в состоянии особого равновесия между сосредоточенностью и свободой создавало между мною и миром словно бы невидимую сеть, нежную, сияющую связь, благодаря которой мир, утрачивая свою враждебность или просто переставая ускользать от меня, становился источником сил, приютом, сокровищем. Разве тогда я тоже не воздействовал на мир, не менял его — но по-своему, иначе, чем это делают инженеры? Когда мне случалось испытывать уверенность в том, что я делал, я ощущал себя слугою Зримого, а совсем не его расшифровщиком, ловцом символов. Я представлял себе, что сама материя стремится к преображению — в том числе (или, быть может, в первую очередь) самых низменных и презренных своих элементов. Призывая на помощь наш дух для освобождения от всякой тяжести; стремясь пройти сквозь нас, слететь преображенной с наших губ; как если бы всякая вещь жаждала стать невесомой и светлой и не медля взлететь на крыльях нашей к ней любви к какой-то вершине; и там все страдания, всякое движение и любые слова иссякнут, и наступит то, что сейчас совершенно неописуемо и непостижимо. Ответ (временный) на все вопросы состоит в том, что нельзя отвергать несовершенства, границы и изъяны, неотъемлемо присущие нашему миру; но и не нужно искать их сознательно, а просто-напросто (и тем хуже, если эту простоту осудят извращенные умы, находящие сладость в окольных путях) жить обычной жизнью, как все люди, но с широко раскрытыми глазами; напряженно вглядываться в мир, любуясь его преходящей красотой, не забывая ни на миг, что этот взгляд, это восхищение, терпение в этом одновременно и желанном, и нелегком труде имеют целью все растущее прославление света; ведь свет в высшем проявлении , быть может, есть способ перехода в иные области, за грань света и тьмы.