Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Все связано воедино, скреплено каменными узлами. Как было всегда, от начала времен. На этот яркий свет можно опереться, можно прислониться к нему спиной. Это единственная неприступная крепость, которую я когда-либо видел.

Впрочем, мы поднялись не так уж и высоко. На этих пыльных и каменистых склонах еще растут отцветшие плодовые деревья; еще видны тропки, почти тут же пропадающие среди кустов жесткого самшита. Крестьянин, поселившийся на этой высоте, наверно, повернулся бы к нам спиной, если бы нас заметил (вокруг своего хутора, желая его защитить или попросту заглушить чувство одиночества, он расставил тотемные фигурки, сделанные из старых коряг и ржавого железа). Видно, и здесь что-то происходит, что-то меняется и движется; время, вопреки наружному впечатлению, и здесь не перестало течь. Вон там, например, бежит вверх, к гребню горы, тень облака, также напоминающая очертаниями гору. Но все-таки: ничто не шелохнется, не дрогнет; и, кажется, ничто не подвержено распаду.

Мы стоим на каком-то бастионе — после подписания мирного договора или заключения временного перемирия.

Всякий, кто сомневается в существовании Вселенной, кто сомневается в собственном существовании, здесь исцелится от своих сомнений: они уже не что иное, как болезнь, душевная слабость, трусость. Эта ярко освещенная терраса, где между плитами, почти полностью их застилая, пробивается соломенного цвета трава, столь же реальна, как острая телесная боль.

А вот и Сова, струящая свои воды, совсем иссякшие в последние несколько лет. Рождаясь в этих горах, она спускается отсюда вниз по желтым каменным уступам, сплошь и рядом изрытым, изъеденным, — так в старом и обветшалом доме бывают стерты лестничные ступени. Но сами воды кажутся на редкость быстрыми и светлыми — как будто они возникли прямо сейчас. Почти на всем протяжении нашего пути этот блеск или вовсе скрывают, или притупляют, дробя, зеленые решетчатые перегородки, сияющие лиственные стены. У первого же поворота, где речка наконец выходит из-за деревьев, мы невольно застываем на месте. Опускаемся на колени, пробуем воду рукой, а кто-то даже пьет из горсти. Камень, по которому она скользит, окрашен лучами солнца в желтый цвет и нежен, как ладонь, сорвавшая эту водяную гроздь.

Пока это лишь горный ручей, не более. Быстрая прозрачная вода, которая позже, замедлив течение и широко разлившись, станет опаловой чашей у подножия скал.

На этом берегу мне вспоминаются слова Гесиода, сказанные двадцать восемь столетий назад: «Прежде чем в воду струистую рек, непрерывно текущих, / Ступишь ногой, помолись, поглядев на прекрасные струи, / И многомилою, светлой водою умой себе руки…» [18] «Работы и дни» (с. 737–739), перевод В. Вересаева.

Здесь, в этот день, все связано в единое целое, от которого неотделима даже дымка первых весенних листочков, затенившая берега. Ничто не говорит о нашей отлученности, изгнанности. Ничто не говорит о разрушении, даже руины. Ничто не говорит об утратах, даже бегущие мимо воды Совы — такие светлые, что, кажется, их послало к нам, отправив вниз по этим каменным ступеням, само небо.

Там, где речное русло, изрядно раздавшееся вширь, уже много месяцев было наполнено лишь грудами камней, пластами растрескавшейся глины, голыми древесными остовами и сухим камышом, там, где сейчас смешались желтая и блекло-серебряная краска — унылые тона, может быть, цвета самой смерти, — не сегодня-завтра вновь хлынут они: выпущенные на свободу, сбросившие оцепенение, очнувшиеся от сна, с невероятной быстротой мчащиеся под тем, противоположным, берегом, — сразу же начиная его подмывать, подтачивать своим течением, которое, если бы речь шла о живом существе, следовало бы назвать сумасшедшим, бешеным; однако тут речь идет о чем-то совсем ином…

Стремительные — еще бы! — но нисколько не тревожные, не лихорадочно-возбужденные: как и в любой горной реке, слишком светлые и быстрые, чтобы позволить себя хоть чем-нибудь омрачить.

Быстрое, можно сказать, радостное течение — хотя на самом деле далекое от любых чувств подобного рода; течение, видимое только благодаря преградам, воздвигаемым глубиной, благодаря узде, удилам камней и сучьев, над которыми эти воды покрываются пеной, словно скачущие кони.

Словно кони, мчащиеся под ударами плети так быстро, что, кажется, вытягиваются в струнку, распластываются, летят вровень с травой, почти не испытывая сопротивления воздуха: кавалькада, которую мы видим издали, со стороны. И копыта у этих скакунов — не роговые, а шелковые.

Толчея, имеющая выраженную ориентацию. Как при выходе из классной комнаты: каждый хочет выбраться наружу первым, чтобы наконец ринуться в школьный двор или припустить домой. (Может быть, кому-то такое сравнение понравится больше.)

При малейшем препятствии они пенятся, они покрываются цветами: не так сильно, в каком-то смысле, отличаясь от цветущих садов, — если бы те могли бежать…

Подойдя к этому броду, больше не хочешь пить: одного его вида достаточно, чтобы утолить жажду!

Быстрые, прохладные, благозвучные, неуловимые, расточительные.

О стремительные, но и беззаботные, о бегущие вровень с низкими берегами! Мчатся, уносятся — но и прибывают по мере своего разбега. Скользят по камням быстро, но почти беззвучно, ведь уклон, под который они текут, едва заметен. Так же беззвучно, как летят стрелы. Летучее сияние и питье.

Хлынувшие из камней и рассыпавшие свежий блеск. Хлынувшие из кузницы вод.

Как будто они хотят разогнаться еще и еще сильнее, как будто находят удовольствие в этой дикой скорости и знать не желают, куда же они так быстро бегут. Безудержные. Опьяненные бегом. Хмельные — и в то же время чистые. Гёльдерлин в одном из своих стихотворений называет воду озера, в которую окунают голову лебеди, «святой» и «трезвой», или «священно-трезвой» [19] Имеется в виду стихотворение «Середина жизни». . Вероятно, слово «трезвая» означает здесь «сдержанная», «смирившая свои порывы», каким и должен быть дух человека в предстоянии божественному — и каким его способна представить спокойная, замкнутая в конечных пределах поверхность озера. А эти воды — хмельные, да, и все же чистые; им не видно ни начала, ни конца.

Можно подумать, что они смеются, что их стремительный бег — некое подобие смеха. Но точно так же, как в их стремительности нет ничего тревожного или безрассудного, смех этот не кажется бесстыжим и даже просто насмешливым.

Они научились этому беззлобному, как бы козьему смеху среди утесов и камней, в тени орлов, парящих там, куда не поднимется ни одна птица.

Если бы я дал себе волю, то сравнил их с мерцающей упряжкой Времени.

Они рванулись вперед — слишком долго их держали своей мертвой хваткой камень и лед.