Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

май

Ночь и цветущая акация: душистый, медовый водопад. В безупречном единстве с первыми попевками птиц, луной, флейтами совок. Куст белых роз будто венец или диадема. Ни плотности, ни веса — сама ясность.

Никаких запахов: для них нужно дневное тепло. И на северо-востоке — первый проблеск, розоватый налет рассвета.

август

Четыре тома хайку, собранных Блайсом [33] Реджиналд Блайс (1898–1964) — английский востоковед, переводчик и комментатор японской поэзии, философии дзэн-буддизма. . Это — настольное.

Формула дзэнской мысли:

Чудесный рассказ о приходе Басё в храм, где жил его наставник.

«Hai-ku are self-obliterating» [34] Хайку себя перечеркивают (англ.). . «Песня, которая косит сама себя», — по выражению Дюпена [35] Жак Дюпен (род. в 1927 г.) — французский поэт и эссеист. .

Дар признательности Сюпервьелю [36] Жюль Сюпервьель (1884–1960) — французский поэт, автор волшебно-фантастической прозы, родился в Уругвае; запись — отклик на его кончину. :

достигнуть волшебства. Вот в чем его ценность. Конечно, во всем остальном у него тоже немало чар и чудес. Но здесь, по-моему, вершина им созданного. Написав:

он сказал про себя самое главное.

март

Отталкиваясь от небытия. Для меня закон — в этом. Остальное — дымок вдалеке.

Красота: исчезнувшая, как зерно в земле, отданная ветрам, грозам, безответная, часто уже исчезнувшая, всегда обреченная исчезнуть, она, как бы то ни было, по-прежнему цветет наудачу здесь и там, вскормленная тенью, погребальной землей, принятая глубинами. Легкая, хрупкая, почти незаметная, слабосильная на вид, брошенная, забытая, вероломно преданная, смирившаяся, она льнет ко всему тяжелому, неподвижному — и на склоне утеса раскрывается цветок. Она есть. Она противостоит шумихе, скудоумию, не склоняется среди крови и проклятий, в жизни, которую невозможно терпеть, которой невозможно жить; так дух, неизбежно вызывающий смешки, ничем не оправданный, никем не подтвержденный, всему вопреки веет повсюду. Ровно так, только так и нужно поступать, сеять слова, рисковать ими, не взваливать на них лишнюю тяжесть и не останавливаться нигде, идя наперекор, всегда наперекор себе и миру, чтобы в конце концов преодолеть саму эту противоположность, причем именно с помощью слов, которые способны пересекать границу, проникать сквозь стену, перелетать, побеждать преграды, открывать пути, иногда чуть ли не превосходя аромат и цвет — пусть на минуту, всего на минуту. Я, по крайней мере, держусь за это, не говоря почти ничего или говоря только то, что сейчас скажу и в чем все еще вижу какой-то несомненный шаг вперед, а не стояние на месте, не ход назад, отказ, отступничество. Огонь, петух, рассвет: апостол Петр. Вот что вспоминается мне теперь — на исходе ночи, когда в комнате еще горит печь, а за окнами встает утро и петух поет, как будто сам огонь, вырывающийся из темноты. «И громко заплакал». Огонь и слезы, рассвет и слезы.

Я сотни раз говорил себе: у меня не осталось почти ничего, но это похоже на крохотную дверцу, в которую нужно войти и за порогом которой окажется такой простор, который виделся лишь во сне. Нужно только войти в эту дверь, и она никогда не закроется за тобой наглухо.

апрель

Памятник несбыточному. Лучшее, что у тебя есть, принесено в жертву недостижимому.

Цветы персика, раскрытые навстречу огненным пчелам.

Никаких обходных путей. Если возвращаться, то бичом. Взгляд, слово, как удар бича.

В непроглядной ночи, на черных ветвях ночи — вдруг этот взрыв, эта розовеющая благодать. А тут же следом — гудящие пчелы дня.

Каждый, кто хочет, смотри: в этом гербе сплелось лучшее, что есть у мира, — все, что открыто человеку, поднятому бессонницей на исходе ночи, и что потом возносит его, как крылья, над ним самим.

октябрь

Словно попал в какое-то другое пространство, в пространство самой нежности, которое — как сирены — зовет назад, обвивает, тянется утешить, в то время как впереди, кажется, одни рифы…

Осенью распускаются цветы совсем другой, особой окраски, а листья вянут, меняют цвет. Блеклые, блекнущие тона — вроде ржавчины или пепла. Пора грибов, их запах. Порождения дождя, они походят на губки, на моллюсков (улиток, выползающих наружу в дождливые дни) — хрупкие, чаще всего бесцветные или какого-то крысиного, земляного, древесного цвета. Эти наросты, которые едва видны, как бы спрятались, зарылись в груды размокшей листвы, и почти невесомы; их тонкие белые ножки (белые, как все, живущее в земле, как личинки — что-то среднее между грибами и призраками, но еще и как туман), их шляпки, эти колеса с тончайшими перепонками, похожими на страницы кругообразной книги, на сложенные крылышки… но не надо впадать в описательность. Тянет в лес. Ночь, луна, все — как застывший пар, влажная и холодная взвесь. Проезжий в автомобиле, пересекающий этот мир как во сне, где боль, если он мучится, затихает, а радость, если он счастлив, удесятеряется иллюзорной легкостью. Тайна, открывающаяся на этих холмах, оставаясь тайной.

Гёльдерлин: Hier in dieser Unschuld des Lebens, hier unter den silbemen Alpen … [37] Здесь, среди этой безгрешной жизни, здесь, под серебряными Альпами (нем.). Письмо из Хауптвиля. Весь поэт для меня — в этом начале фразы, напоминающем некоторые бесподобные пассажи из «Лета в аду»: Порой мне видятся в небе… [38] Из стихотворения Рембо «Прощание». Вот белизна, полностью противоположная грибной. Ангелы — и личинки. Ангелы — и призраки. И все-таки белизна — и тех и других.

Так что же, цвет — порождение зла? Белизна как отсутствие цвета, как смерть — и белизна как воплощение цвета, может быть, как превзойденная жизнь.

В любую минуту все вокруг способно снова распасться, я едва успеваю его удержать, удержать его тень. Я, как на долгожданную пищу, бросаюсь на то, чего, может быть, и не существует.

декабрь

Погасшая лампа — и разверзшаяся могила дождя. Внезапно погасшая лампа. Все, чем был ее свет в ночи, когда не горела ни одна другая.

январь

Я поплыву через ночь в этой лодке. Никаких фонарей — ни на корме, ни на носу. Несколько звезд в перламутровой воде да сонное движение потока. И причалю у незримого берега, обозначенного редкими, пугливыми вскриками первых птиц.