Эмиль Верхарн - Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Так гордо высилось надменное чело
Монастырей! Но вот дыхание Эллады
Неискушенную Европу обожгло,
Как дуновение, исполненное яда,
И ожил старый мир, душою обновясь,
Но мудрость новую впитали и аббаты;
Из крепких дланей в мозг их сила поднялась:
Титаны-воины, которые когда-то,
Развив знамена, в бой летели напролом,
Явились как ума и знания титаны.
Пред верой изгнанной, пред изгнанным Христом
Они своих сердец суровую охрану
Воздвигли, и, как встарь, их пламень запылал,
Хотя, казалось, тьмой уже грозил им жребий, —
И был мистический и бледный идеал
Воздвигнут вновь, и крест опять возник на небе.
Вот были каковы. И гордой их спины
Согнуть не в силах был полет тысячелетий.

А нынче, жалкие, толпой оскорблены,
Поруганы, бледны, одни на целом свете —
И все же гордые, — они мертвы лежат,
Мертвы, навек мертвы под тяжким черным сводом,
Где нет ни ладана, ни плача, ни лампад, —
Гиганты-мертвецы, презренные народом.

Серой рясой прикрыт от соблазна мирского,
Сердцем он походил на Франциска Святого.

Преисполнен любви, доброты, чистоты,
В монастырском саду поливал он цветы.

Словно пламя, в перстах лепестки трепетали,
Наяву и во сне ароматом питали

Эту кроткую жизнь, и любил он за них
Царство красок дневных и видений ночных

И прохладную тьму в предрассветных туманах
С теплым золотом звезд на небесных лианах.

Весь в слезах, как дитя, слушал он допоздна,
Сколько лилий в былом затоптал сатана

И какие тогда были синие дали,
Если там, в синеве, серафимы летали

И процессии дев по просторам земли
Зелень свежую пальм, как молитву, несли,

Чтобы смерть небеса, наконец, даровала
Тем, кто золото чувств отдавал ей, бывало.

Майским утром, когда день-младенец во сне
В крупных брызгах росы улыбался весне

И когда вдалеке, в светлых нимбах мелькая,
Трепетали крыла на окраинах рая,

Был он, кажется, всех на земле веселей,
Украшая алтарь в честь любимой своей

Пресвятой госпожи, богородицы-девы,
Ей вверяя себя, и сады, и посевы.

Ей хотел он отдать все, чем был он богат,
Чтоб могла вознестись в богородицын сад

Белой розой душа, непорочной и чистой,
Лишь восход пережив, благодатно лучистый.

И когда ввечеру, не жалея ничуть,
Отлетала душа в свой таинственный путь,

Не оставив клочка обездоленной жизни
На колючих кустах в этой тусклой отчизне,

Вечный запах цветов, нежный тот фимиам
С давних пор хорошо был знаком небесам.

Разбрызган мрачный блеск по зеркалам болот,
Нахмурился пейзаж. Кругом ложатся тени.
Пересчитав свои вечерние ступени,
Прощальный свой привет равнинам солнце шлет.

Как бы невидимой лампады отраженье,
Прозрачная звезда из глубины ночной,
Омытая речной медлительной волной,
Среди проточных вод подвижна без движенья.

Дождем исхлестанный, в ухабах, что ни шаг,
Еловые леса и зелень полевую
Прорезав полосой, в седую мостовую
На перекрестке вдруг врезается большак.

Лишь вдалеке окно зияет слуховое
На крыше глоданной, и в черную дыру
Луч погружается последний ввечеру,
Как будто естество зондируя живое.

Мистический привет повсюду, словно вздох,
И в металлическом своем ночном покое
Вселенная хранит безмолвие такое,
Что чувствуется в ней, как в базилике, — бог.

В монастыри свои тогда спешат монахи,
Утешив засветло убогих горожан,
Усталых пахарей, примерных прихожан,
Рвань христианскую, тех, кто в предсмертном страхе

Один среди равнин, весь грязный, весь во вшах,
И тех, кого чужой на свалке зарывает,
И тех, которым глаз никто не закрывает,
Тех, кто, заброшенный, на улице зачах;

Тех, кто искусан весь голодной нищетою,
Кто с животом пустым, тащась на костылях,
С пути сбивается, измученный, в полях
И топится в прудах, покрытых темнотою.

Монахи белые среди ночных полей
Напоминают нам библейских исполинов,
Которые бредут, густую тень раздвинув
Просторною льняной одеждою своей.

И колокол тогда молчанье нарушает.
Скончается и вновь родится мерный звон,
И звуком явственным уже со всех сторон
Молитвенный призыв окрестность оглашает,

Монахам возвестив благочестивый миг:
Пора в монастырях пропеть молитвы хором,
Чтобы тоскующим и покаянным взором
В глубины совести своей монах проник.

Здесь все они, все те, кто, встав зарею ранней,
Пахал и боронил, терпением богат;
Толковники, чей дух раскрылся, как закат,
Над каждою строкой апостольских посланий;

Аскеты, чья душа, сгорев сама собой,
В уединении томительном прозрела;
Святые постники, чье скрюченное тело
Взывает к небесам кровавой худобой.

И наступает ночь, и молятся монахи,
Утешив засветло убогих горожан,
Усталых пахарей, примерных прихожан,
Рвань христианскую, всех, кто в предсмертном страхе;

Монахи молятся, и шепчут их уста,
Что в пустошах глухих на вересковом ложе,
Быть может, при смерти какой-нибудь прохожий
И следует о тех теперь молить Христа,

Кто съеден заживо голодной нищетою,
Кто с животом пустым, тащась на костылях,
С пути сбивается, измученный, в полях
И топится в прудах, покрытых темнотою.

И литаниями тогда наполнен храм.
Всех в мире мертвецов монахи отпевают,
И мертвецам глаза безмолвно закрывают
Господни ангелы, летая здесь и там.

Бывают и теперь монахи, что — порой
Нам кажется — пришли из древней тьмы лесной.

Как будто в сумрачных изваяны гранитах,
Они всегда живут в монастырях забытых.

Полночный ужас чащ смолистых и густых
Таинственно гудит в их душах грозовых,

По ветру треплются их бороды, как серый
Ольшаник, а глаза — что ключ на дне пещеры,

И в складках длинных ряс, как будто в складках мглы,
Похожи их тела на выступы скалы.

Они одни хранят в мельканьях жизни новой
Величье дикости своей средневековой;