Поль Варлен - Стихотворения

с тобой!.." Часть третья x x x Соломинкой в хлеву надежда нам зажглась. Бояться ли осы, своим полетом пьяной? Глянь: все же солнце в щель сочится струйкой

рдяной. Что ж не уснуть тебе, на стол облокотясь? О, бедный! Все же нам дал воду ключ студеный: Пей! И потом усни. Я остаюсь, я тут, Я сохраню мечты, покой твой и уют, И вновь ты будешь петь, ребенок усыпленный. Бьет полдень. Я прошу: оставьте нас, мадам! Он спит. Не странно ли, что к женским мы

шагам Все так чувствительны, злосчастные бедняги? Бьет полдень. В комнате полить велел я пол. Ну, спи! Надежда нам блестит кремнем в овраге, Ах, куст сентябрьских роз! Когда б он вновь

расцвел! КАСПАР ГАУЗЕР ПОЕТ Я, сирота с простым лицом, Пришел, богат лишь ясным взором, К столичным жителям, которым Я показался простецом. А в двадцать лет любовный пыл Внушил мне, полному смятеньем, Глядеть на женщин с восхищеньем, Но им я не казался мил. Без родины, без короля, Быть храбрым не имея счастья, Хотел на поле битвы пасть я, Но смерти был не нужен я. Что в мире сделал я, увы? Я поздно родился? иль рано? Молитесь, люди (в сердце рана!), За бедного Каспара вы. x x x Я в черные дни Не жду пробужденья. Надежда, усни, Усните, стремленья! Спускается мгла На взор и на совесть. Ни блага, ни зла, О, грустная повесть! Под чьей-то рукой Я - зыбки качанье В пещере пустой... Молчанье, молчанье! x x x Над кровлей небо лишь одно

Лазурь яснеет. Над кровлей дерево одно

Вершиной веет. И с неба льются мне в окно

От церкви звоны, И с дерева летят в окно

Мне птичьи стоны. О Боже, Боже мой, все там

Так просто, стройно, И этот мирный город там

Живет спокойно. К чему теперь, подумай сам,

Твой плач унылый, И что же сделал, вспомни сам,

Ты с юной силой? x x x Законы, числа, краски, ароматы!.. Слова бегут в испуге, как цыплята. Рыдая, Тело никнет на кресте. Нога, ты топчешь грезы, а не травы! И зов толпы, прельстительно-лукавый, Звучит вокруг в немолчной суете. О небо, где плывут надежды наши! Цветы, что никогда не будут чаши! Вино, и вдруг - жест проскользнувший твой! Грудь женщины с ласкающей игрой! Ночей ленивых ложа голубые!.. - Что этот бред пленительных услад? Что этих пыток бесконечный ряд? И что - мы, грешники, и вы, святые? x x x Охотничий рожок рыдает у леска Печальной жалобой, как будто сиротливой. И молкнет этот звук над опустелой нивой, Сливаясь с лаем псов и свистом ветерка. Но вскоре новый стон звучит издалека... Не волчья ли душа в нем плачется тоскливо? А солнце за холмом, как будто бы лениво, Скрывается; кругом - и сладость и тоска! И, чтоб усилить миг подавленной печали, Вуалью белой скрыв огни багряной дали, Как нити корпии, снег реет на поля; И воздух - словно вздох осенний, утомленный. Но кроток без конца весь вечер монотонный, В котором нежится усталая земля! x x x Порывы добрые, так вот вы где, бедняги! Надежда и печаль о невозвратном благе, Суровый ход ума и сердца взлет живой, Тревога смутная и сладостный покой. Вас всех не перечесть, души моей порывы, Вы быстры и смелы, ленивы и пугливы, И сбивчивы во сне, и мешкотны подчас, Бескрайний свет луны страшит ночами вас, Мелькающей чредой вы движетесь бессонно. "Так овцы робкие выходят из загона: Одна, две, три... Идут. Склонили низко лбы, Потупили глаза, покорные рабы, Бредут за вожаком. Он стал - недвижно стадо. Стоят, не ведая, зачем все это надо, Лишь головы кладут передним на хребет". Овечки милые, не я ваш пастырь, нет! Он знает все и вся, хозяин ваш законный, На выгон гонит вас и ставит вас в загоны, Он в срок назначенный отпустит вас в поля. Ступайте же за ним. Он ваш пастух. А я, Его велениям послушный, встану рядом, Овчаркой преданной пойду за вашим стадом. x x x Как волны цвета сердолика, Ограды бороздит туман; Зеленый, свежий океан Благоухает земляникой. Взмах крыльев, мельниц и ветвей Прозрачен, их рисунок тонок; Им длинноногий жеребенок Под стать подвижностью своей. В ленивой томности воскресной Плывут стада овец; они Кудрявым облакам сродни Своею кротостью небесной... Недавно колокольный звон Пронесся звуковой спиралью Над млечной, дремлющею далью И замер, ею поглощен. x x x О человечества безмерность, Былые дни, благой Отец, И верных доблестная верность! Путь обретенный наконец! Здесь все громадней и могучей, Чем однодневка-человек, И черны, как завесы, тучи, Закрывшие идущий век. Вожатаю сей жизни грешной Повиновенью - дух предай! О, в поле, вспаханном успешно, Единой Церкви урожай! x x x Прекраснее море, Чем наши соборы, На вольном просторе Немолчные хоры, Могучей стихии Гимн Деве Марии! То яростный гром, То нежный напев, Сливаются в нем Прощенье и гнев. В безмерности вод Ни дум, ни забот. О! ты терпеливо И в буре мятежной! Поешь ты призывы Так вкрадчиво-нежно: "Кто чужд упований, Умри без страданий!" Средь песен земных Нет песни милей Стальных, голубых, Зеленых зыбей. Твое торжество Прекрасней всего! x x x То - празднество хлебов, то - светлый

праздник хлеба, В моей родной стране, что вновь я увидал! Природа, люди, шум в потоках света с неба, Столь ярко-белого, что тени отсвет - ал! Колосьев золото под взмахом кос ложится, И отражает блеск мелькающая сталь. Людьми покрытая, спешит перемениться И новый лик принять ликующая даль. Все - впопыхах, все вкруг - усилье и движенье, Под солнцем, что палит снопов встающий ряд, И, неустанное, на склонах, в отдаленье, Вливает сладкий сок в зеленый виноград. Трудись, о солнце, лей на гроздья и на нивы Свой свет! людей пои ты молоком земли И в чашах им давай забвенья миг счастливый! Жнецы! работники! вы счастье обрели! Не явно ль с вами Бог в труде большом и мерном, И в винограднике, и на полях с серпом? Сбирает Он, Он жнет, распределяя верным И Плоть и Кровь Свою в причастии святом!

ИЗ КНИГИ

"КОГДА-ТО И НЕДАВНО" СОНЕТЫ И ДРУГОЕ ПЬЕРО Уже не быть ему мечтателем умильным Старинной песенки, шутившей у ворот: Веселость умерла, фонарь его - и тот Потух, и призраком блуждает он бессильным При блеске молнии, в ужасном вихре пыльном, Холщовый балахон, что буря мнет и рвет, На саван стал похож. Зияет черный рот, Как будто он вопит, точим червем могильным. Полуночною птицей, заметные едва, Безумно мечутся, белея, рукава: Он знаки подает в пространстве безголосом. Дымятся фосфором пустые дыры глаз, И от белил еще ужасней в этот час Лицо бескровное с мертвецки-острым носом. КАЛЕЙДОСКОП На некой улице средь града бредового Все будет, точно здесь уже ты жил в былом: Миг - столь расплывчатый, но колющий копьем... О, солнце, всплывшее из сумрака густого! О, голоса в лесу, о, в море крик ночной! Все беспричинно там и странно в этой смене, Как медленный возврат из перевоплощений: Все той же станет явь и более чем той На этой улице магического града, Где будут вечером шарманки джигу выть, Где кошки в кабачках на стойках сложат прыть И с музыкой пройдет гуляк полночных стадо. Все будет роковым, как будто в смертный час: Потоки кротких слез вдоль щек худых, сквозь грохот Стремительных колес - рыдания и хохот, Взывания, чтоб смерть пришла на этот раз, Гирлянды мертвых слов, к которым души глухи!.. Балы публичные трубой пойдут греметь, И вдовы, слушая взбесившуюся медь, Крестьянки - ринутся в толпу, где потаскухи Шагают, жуликов дразня и стариков, Чьи брови, как мукой, покрыл лишай старинный, Покуда в двух шагах, средь запаха урины, Под небо фейерверк ракеты гнать готов. Все будет точно сон, томящий и тяжелый, Когда проснешься вдруг и вновь уснешь, и вот Все те же призраки, и бред - все тот же, тот, Хоть лето вкруг, трава и с гудом реют пчелы... КОМНАТА По четырем стенам огромный гобелен Роняет тяжкие и сумрачные складки, Создав из комнаты подобие палатки Таинственной, где мрак и роскошь взяты в плен. На старой мебели - парчи поблеклой тлен, Кровати контуры неявственны и шатки; На всем лежит печать печали и загадки, И ум теряется в наметках этих стен. Ни статуй, ни картин, ни книг, ни клавесинов. Лишь в глуби сумрачной, слегка подушки сдвинув, Фигура женщины, сплошь бело-голубой, Что улыбается, тревожней и печальней, Невнятным отзвукам эпиталамы дальней, Во власти мускуса, в который влит бензой. ДЕСЯТИСТИШИЕ 1830 ГОДА Родясь романтиком, был должен неизбежно Носить я узкий фрак, застегнутый небрежно, Бородку острую и волосы в кружок. Я, как гидальго, был изыскан и жесток, В глазах тая призыв и также блеск угрозы. Но, изводя мещан и убегая прозы, Я жизнь перегрузил и, сердце иссушив, Стал беден я, и желт, и хил, и молчалив, Как золотушное дитя в Эскуриале... А ведь изысканным, а ведь жестоким звали! ХРОМОЙ СОНЕТ Ax! поистине все это кончится бедой! Есть же и предел несчастьям, больше так нельзя. Это слишком: скот покорный гонят на убой, И лежит он, мертвым взором по крови скользя! Лондон весь в дыму и громе. Вопли. О, Гоморра! Газ пылает, рдеют буквы фонарей и конок, И домов полуистлевших ужасает свора, Схожая с ареопагом дряблых старушонок. Ужас прошлого мяучит, лает, верещит В грязно-розовом тумане всяческих Sohos Вместе с indeed, вместе с хриплым all right и haos!* Нет, поистине ужасна безнадежность муки, Нет, поистине бедою кончит этот город: О, скорей бы огнь небесный грянул на Гоморру!