Юрий Визбор - Предисловие к автобиографии по просьбе друзей

Предисловие к автобиографии по просьбе друзей

Друзья просили меня рассказать о себе. Предмет этот, столь интересовавший меня раньше и заставлявший подолгу рассматривать собственные изображения на бромпортрете и униброме, произведенные фотоаппаратом "Фотокор", и полагать в тринадцать лет, что и тому времени, когда я стану умирать, будет произведено лекарство от смерти, а также завязывать в ванной старой наволочкой голову после мытья- чтобы волосы располагались в том, а не в ином порядке, и изучать свою улыбку (мой сосед по парте Стасин как-то мимоходом сказал: "Все в тебе хорошо, Визбор, но вот улыбка у тебя фиговая". Это замечание привело к тому, что я при встречах с девушками старался быть предельно мрачным), предмет этот, повторяю, с годами утратил для меня свою привлекательность. Более того, чем больше я наблюдаю за ним - а наблюдать приходится, никуда от него не денешься, тем больше мое "альтер эго" критикует, а порой и негодует по поводу внешнего вида, поступков и душевной слабости описываемого предмета. Однако, если друзья сочли необходимым попросить меня рассказать о себе, я это сделаю, так как весьма их уважаю.

Я родился 20 июня 1934 года в Москве, в родильном доме им. Крупской, что на Миусах. Моя двадцатилетняя к тому времени матушка Мария Шевченко была привезена в Москву из Краснодара молодым, вспыльчивым и ревнивым командиром, бывшим моряком, устремившимся в 1917 году из благообразной Литвы в Россию, Юзефом Визборасом. (В России непонятное для пролетариата "ас" было отброшено, и отец мой стал просто Визбором.) Отец получил назначение в Сталинабад, с ним отправилась туда и матушка. За два месяца до моего рождения отец получил пулю из "маузера" в спину, в миллиметре от позвоночника. Мы вернулись в Москву, и вот тут-то я как раз и родился.

Отец был неплохим художником - писал маслом картины в консервативном реалистическом стиле. Учил он рисовать и меня. До сих пор в нашем старом разваливающемся доме в Краснодаре висит на стене "ковер" - картина, написанная отцом, в которой и я подмалевывал хвост собаки и травку. Впрочем, это я знаю только по рассказам. Первое воспоминание солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола с солнечным пятном на них; отец в белой майке стоит спиной ко мне и что-то говорит матушке, стоящей в дверях. Кажется, это был выходной день (понятия "воскресенье" в те годы не существовало). Я помню, как арестовывали отца, помню и мамин крик. В 1958 году мой отец Визбор Иосиф Иванович был посмертно реабилитирован.

После многих мытарств мама (по образованию фельдшерица) отправилась вместе со мной Хабаровск на заработки. Я помню дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм "Лунный камень", арак, в котором мы жили, с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками. Потом мы, кажется так и не разбогатев, вернулись в Москву. Мы жили в небольшом двухэтажном доме парке у академии имени Жуковского. Шла война. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, охранявшие Центральный аэродром: при каждом немецком налете ,а нас сыпались осколки. Потом мы переехали на Сретенку, в Панкратьевский переулок. Мама уже училась в медицинском институте, болела сыпным тифом и возвратным тифом, но осталась жива. Я ходил в школу сначала на улицу Мархлевского, затем в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера.

На Сретенке в кинотеатре "Уран" шли фильмы "Багдадский вор" и "Джордж из Динки-джаза". Два известнейших налетчика "Портной" и "Зять" фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного на Сретенке постового старшину по прозвищу Трубка. Все были вооружены - кто гирькой на веревке, кто бритвой, кто ножом. Ухажер моей тетки, чудом вырвавшийся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привез мне с фронта эсэсовский тесак (отнят у меня в угольном подвале сретенским огольцом по кличке Кыля). В школе тоже были свои события: подкладывались пистоны под четыре ножки учительского стола, школьник Лева Уран из ассирийцев бросил из окна четвертого этажа парту на директора школы Малахова, но не попал.

Отчим - рабфаковец, министерский служащий - бил меня своей плотницкой рукой, ломал об меня лыжи. Летом мы с матушкой ездили на станцию "Северянин", примерно в то место, где теперь станция техобслуживания ВАЗа, и собирали крапиву на суп к ромашку против клопов. Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Силифосовского, когда через Москву провели пленных немцев в 1944 году. Я видел первые салюты - за Белгород и Орел. Ночью 8 мая 1945 года все сретенские дворы высыпали на улицу. 9 мая на Красной площади меня едва не задавила толпа, и спас меня сосед Витя, бросивший меня на крышу неизвестно чьей "эмки". Вскоре мы переехали на Новопесчаную улицу, где стояло всего четыре дома, только что построенных пленными немцами. Иногда они звонили в квартиру и просили хлеба. По вечерам студент Донат выносил на улицу трофейную радиолу "Телефункен", и под чарующие звуки производились танцы на асфальте. Коля Малин, ученик нашего класса, впоследствии известный ватерполист и тренер, получил в подарок от отца-штурмана магнитофон американского производства, и весь класс ходил смотреть на это чудо. В ресторане "Спорт" на Ленинградском шоссе "стучал" непревзойденный ударник всех времен Лаци Олах, подвергавшийся жестоким ударам со стороны молодежных газет. В доме мне жизни не было, и я фактически только ночевал в своей квартире. Отчим приобрел тогда телевизор КВН и по вечерам садился так, что полностью закрывал своим затылком крошечный экран. Впрочем, матушка, уже и тому времени врач, нашла противоядие, как-то сказав ему, что телевизионные лучи с близкого расстояния пагубно действуют на мужские достоинства. Отчим стал отодвигаться от экрана, но это обстоятельство счастья в семье не прибавило.

В те годы мне в руки впервые попалась гитара и нашлись дворовые учителя. Гитара общепринято считалась тогда символом мещанства; один великий писал: "Гитара - инструмент парикмахеров", оскорбив сразу и замечательный инструмент и ни в чем не повинных тружеников расчески.

В четырнадцать лет под влиянием "большой принципиальной любви" в пионерском лагере, где я работал помощником вожатого, я написал первое стихотворение, которое начиналось следующим четверостишием:

Сегодня я тоскую по любимой,

Я вспоминаю счастье прежних дней.

Они, как тучки, пронеслися мимо,

Но снова страсть горит в груди моей.