Александр Коренев - Черный алмаз

Встаешь, до работы охоч.

И как-то не думаешь утром,

Что будет когда-нибудь ночь.

1959.

В детстве кажутся вечными

детство и мать.

Ничего не успел о тебе узнать!

Ничего не успел, навсегда виноват,

А когда спохватился —

поздно, Солдат!

Поколенье построено... Шинели хрустят.

И уже четверть века

живу без тебя,

Все теперь

передумывая наново,

Мама моя, Софья Романовна!

Мне в трамвае еще:

«Молодой человек!»

Просто выгляжу так...

Но ведь сколько вех!

Ну, не молод, мол, годы, как птицы...

Ну, за сорок,

это может с каждым случиться.

Нет! Я молод...

И даже больше:

я слаб!

Инфантилен и робок,

как ребенок и раб.

Беден? Я?

Я весь мир охватом косым

Забираю,

как бредень,

как Божий сын.

Только толстым и наглым

стать я не смог.

Не хватило...

До старости лет щенок.

И не скажет вдовица

в углу домовитом,

Теплой печью пропахшем

и полом мытым,

С благолепием подушек и ленью кота,

Что мужчина самостоятельный, да,

Положительный...

Так не скажет покуда...

Для людей,

суть вещей понимающих туго,

Что-то есть во мне не такое, не так,

Что пугает их, бесит, обманывая.

И я все еще сын,

беззаботный босяк,

Моя мама, Софья Романовна,

В детстве кажутся вечными

детство и мать.

Ничего не успел,

только помню опять,

Только вижу:

с авоськой плетешься домой,

И наверно, не старой была,

хоть седой.

А теперь и я стал седоват,

Сам, наверное, стал стареть и сдавать.

На душе у меня беспокойство одно,

Будто зимний вокзал,

где разбито окно.

Дует, холодно, пусто... Вечерний снег.

И давно уже мамы на свете нет.

В 6 и 7

Тревогу жизни по боку,

К встрече с чудом

Лечу сейчас,

Жесть на элеронах подоконника

От луча косого горяча.

Вместе с солнцем,

И сквозь фортку дунувшей

Свежестью, откуда-то с реки,

По утрам все люди — юноши,

К вечеру все люди — старики.

Взнесся

реактивный с ревом!

Как полоска его легка,

Сушатся на его веревке

Прополосканные облака...

Сияй! Каскадами огня оранжевого

На нас, с небес,

Обрушиваясь и лья...

Есть в утре

свежесть только что отглаженного

С морозу полотняного белья.

Зверю надо падали и логова.

Птице надо по небу кружить.

Ну а человеку разве много

Надобно от жизни?

Только жить!

Прямо в жизни — а не на бумаге —

Правды надо. Друга на пути.

Надо распахнуть

ему,

бродяге,

Душу —

как рубаху на груди.

Чтобы реял голос неиспетый,

Чтобы волос реками пропах,

Чтоб

не пропадала

к жизни этой

Сволочная проголодь в зубах!

Кубометра почвы надо явору,

А у человека путь далек.

Всех колдобин

надо ему, дьяволу,

Всех

росой обрызганных

дорог.

Хлеба счастья

черного, простого —

Не огрызки, не сшибать куски —

Да нарзан

морозного

простора

В глотку лить,

как в жадные пески.

Чтобы жить

ухватисто и броско,

И любя работу и гульбу,

Так ломать,

как гвоздь вгоняют в доску,

Всю свою угластую судьбу!

Когда берет

На Бога,

на испуг —

За горло — в оборот —

беда, неистова,

Не забивайся в угол, друг,

Не укрывайся в дом —

беги ты из дому.

В любви развал или насмарку труд —

Обратно, в тихую обитель быта,

Не лезь — затравленно —

как зверь в нору.

Скуля, вползает с лапой перебитой.

А ты иди!.. В свет или тень...

вперед!

Куда глаза…

В жизнь!.. В человечье месиво,

Где потрудней еще живет народ,

А весел все же,

головы не вешая.

Беги,

веселой злобой обуян,

Ты

из домашнего угара прямо

От рюмок, утешений, окон, рам...

Так корабли

во время урагана

Спасаются

в открытый океан.

1961.

По ипподрому чешут лошади,

Стучат копыта о планету.

Толпа, кого тут только нету!

Фарцовщики, пропойцы дошлые,

Девицы, города обглодыши.

Дельцы.

И токари по хлебу.

Заезды новые, колясками...

От будущих потерь потея,

Вставные челюсти залязгали,

Студни зрачков ожестенели.

Над гаревой дорожкой — вой,

Вопеж

вслед скачке

вихревой!

Прут первые! Храпя. И глядя

Перед собой, выкатив бельма.

Во, жеребцы!..

А кто-то

сзади,

Один, трусит себе отдельно.

На всадника на сивке маленькой

Не смотрят, интереса нет.

Лишь малолетние карманники

Ему улюлюкают вослед.

Куда ему, от всех отстал!

Конь стар? Или наездник сдал?

Забыты кличка и даже номер.

Но кто-то из судей, присев,

На время его глянул, обмер:

Да он же

обогнал их всех!

Пусть лупит публика ладошами,

Приняв за чистую монету,

Как фаворитно чешут лошади.

Стучат копыта о планету.

И лишь насмешливость во взгляде

Жокея, что в конце пути.

Он потому и скачет

сзади,

Что на два круга

впереди.

1964.

Вот на снегу стоят фламинго,

В снегу — и розовые фламинго?

Они так нереальны в этот час,

Где снежность лишь, кристаллами лучась

Вокруг. И птицы странные... Откуда?

Где только льда голодная простуда,

Где лишь пороши синее пшено

На зимнем озере Кургальджино.

В сугробах неподвижно, одиноко.

Поочередно одну из двух

Бамбуковую поджимая ногу,

Чтобы согреть, наверно, о свой пух,

И начинается вдруг завируха,

Та, за Уральском, за морем Аральским,

Гулким оранием... но тихо, глухо...

Пока лишь вскуриваясь по овражкам.

Метели назреванье — в зимней темени —

А как накроет, и конец, в момент.

Ну почему они не улетели?

Кто объяснит мне этот феномен?

Фенолог, смолкни, скептик, не ликуй...

Я видел сам, из кузова, замерзнув:

Стоят фламинго босиком в снегу,

Не улетают в беловатый воздух.

Пронзительно, торжественно, прекрасно,

Причудливые, розовые, сон!

Вот взмоют, кажется, спугнуть их страшно!

И с звоном в прах

рассыплются

стеклом.

Я после понял: не успели, п о з д н о,

Пурга настигнет все равно в пути.

Инстинкт сказал: уж лучше сон морозный...

Или надменность их, а не инстинкт?

Так надо гибнуть,

важно и отважно!

Степь. Все завьюжено, окружено...

В снегу фламинго, позы их как вазы

На скудном озере Кургальджино.

Казахстан, 1967.

Тусклее все клоки огня.

Костер мой ночной догорает.

Одна — все еще сияет

В седой паволоке,

синя,

Последняя головня!

Горит, все еще горит!

По ней пробегают искры,

Как пальцы у кларнетиста.

О этот огнистый

неистовый,

Предсмертный ритм!

И сонно впадая в транс,

Клонюсь, колени обхватывая,

Как будто в бездну заглядывая.