Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Мне б хотелось послушать. Но он, шевеля сигаретой,
неохотно, сквозь зубы, бросает словечко.
Он шлифует строку. И работе ритмической этой
не мешает, мортирами бухая, горная речка.

Ну а я — о своем… Все слова, как назло, застревают
где-то в самом начале. Как выхлопы мотоцикла,
строки наших стихов оглушительно в лица стреляют.
Говорю: «Не читали ли вы нашумевшего цикла —

«Турпитуду»?» Смеется: «Футурим, ребята, футурим!
Всех мастей отщепенцы хотят породниться со мною.
Одному я — отец. Другому — свояк или шурин.
Подгоняют к любому фасону, к любому покрою.

Да, читал. Эту книжку в одном утонченном салоне
отыскал я на полках, роскошных и пыльных.
Дым и треск. Ощущенье бензиновой вони.
Разъедает глаза. Непонятно: при чем тут напильник?»

«Ловкачи! — говорю. — Вот недавно один из таковских
про играющий в жмурки Белград сочинение выдал.
«Я здоровался, — хвастает, — за руку с Маяковским!»
Маяковский спустился к реке. Руки вымыл.

Посмотрел на часы. Еще раз оглянулся на горы,
наших лиственных склонов внимательным взглядом коснулся…
Я от страха, что сон мой окончится скоро,
и от счастья, что он мне приснился, проснулся.

Утро. Камера. Бледная лампа продрогла.
Потянулись с охоты клопы вереницей.
Вырастает над утренним городом призрак острога,
призрак, крытый кровавою черепицей.

Я в тюрьме. Я лежу. Я в себя прихожу постепенно.
Улыбаюсь недавнему сну благодарно.
Как зеленый росток, сквозь тюремные стены,
Прорастает мой сон под недремлющим оком жандарма.

Мокрый, замерзший, огромный, как горе, —
добунтовывать и домучиваться сюда он переселен, —
колокол, у которого за призыв к восстанию, за набатный звон
отрезали язык под корень.

И теперь он здесь: мертвый и вечный — нощно и денно.
Как каске на голове убитого, ему холодно.
Он в голос кричит неслышно. Нет мукам предела!
В камень раскрытым ртом врезался колокол.

Он осужден пожизненно, навечно оставлен, —
На распутье ветров и классов — раскольник в городе.
Может птица коснуться его. Он слышит крики восстаний.
А сам — возмущенный бунтарь — лишен голоса.

Без башни, которая высилась над деревьями и над домами,
без веревки, натянутой, будто мышцы — безмолвный титан, —
каждая радость, каждое горе — мука немая.
Нет языка у колокола. Колокол отрокотал…

Где же язык, чтобы поведать о ветре, о звонкой капле,
О лепете листьев, о прикосновении ласточек?
Ласточки его задевают, и он дрожит, как от кашля, —
В спазме бронзы, в оспенный криках распластанных.

Где ж твой язык, чтоб о каждом рыданье звенеть,
Звать к возмущению, качаться в яростном крике?
Все принимает, на все отзывается медь.
Лишь повторяет ржавчина: «Ты — безъязыкий! Ты — безъязыкий!»

Все есть в этой бронзе, дрожащей в предчувствии боя.
Все есть в ней — казни, пожары, муки и горести.
Людские давние боли. Непрерывные боли.
Боли без меры. И без конца. Лишенные голоса.

Были нежнее, были красивее, с мягким голосом, с ласковой речью,
Те, что внутренним смехом светятся, внутренним светом озарены,
Были прошеные и непрошеные, и в минуту безумья встреченные,
Чтоб потом во сне примирение видеть, зная, что это лишь сны…

Но ты — упрямая, гордая, смелая, чувственная и верная,
В белом платье, в лучах поморавского солнца, теплого, золотого, —
Ты для меня единственная, ты моя молодость первая,
И с нею ты вместе таешь, и каждый раз возвращаешься снова…

Эти сны, эти сны, Доминика — обезумеешь и проснешься,
А сон продолжается: торчит из тебя, как пика, как штык, он.
Будто ствол с топором, в тебя всаженным, в землю ты вросся,
Сам гневаясь на себя, — что ж застыл, не кричал ты криком?

Вновь и вновь подытоживаешь себя: отупевший, отшибленный
от годин своих в этой коре, в этой мялке коварно-глухой ты, как глина сырая.
И возвращается сон. Каждый раз он наводит на мину. И гибну я.
Разрываюсь на клочья. Теряю себя и теряю.

Теряю себя и теряю и вновь нахожу, похищаю, теряю еще тяжелей и глуше,
А проснусь — и болит, и болит. Ну и пусть, хорошо, что болеть еще может!

Ведь любовь не исчезла, а с юностью только укрылась поглубже
в корни. С юностью в снах там живет она все же.
О премудрость деревьев! Когда у дороги деревья ввивают ветвь в ветвь, вилу в вилу,

так до старости выстоять могут, нерасторжимы.
А зимой их зеленая кровь превращается в стон, спускается в жилы,
тот же сон видят корни, сплетаясь, — хотя б до тех пор, пока живы.

Тот же самый. Те же воспоминания земли и лета, и сами такие же, как когда-то,
хоть сосульки, седины древесные, сверху на них наплывают.
Это — сон о весне. И весна возвращается, хоть листвой и не столь уж богата.
Но ведь капают звезды порой и с сосулек ночами — бывает!

Не исчезла! Любовь эта, с юностью в вечном союзе,
лишь укрылась поглубже, живет она юности снами.
Сны и сны, Доминика! Разбуженный болью, от боли сжимаешься в узел
и не спишь, и доволен я тем, что хоть боли сознание с нами.

Корнем за камень! За серый, за горный и злой!
В переплетенье утесов, стоящих и свергнутых, как истуканы!
Тощие, битые, сжатые корни переплети и врой,
Пальцы сожми и раскрой, словно клюв, и защелкни их, словно капканы.

В камень всверлись! Он отчизны покров и кора!
Корнем буравь — каждой тыща одною рабочею жилой,
Каждая жила была чтоб крепка и остра!
Чтобы хватала, как клещи! Чтобы колола, как шило!

Щупай. В расщелины влезь. Если выщерблен камень дождем,
Корень — в щербину! Вгрызайся, не зная покоя.
Нету дождя? Так залей его потом. Потом
Перемели этот камень. Питайся мукою такою,

Будь как скала! Пусть кожа, что нынче нежна,
станет дубленой и серой, словно гор ы этой кожа.
Стоит! За листья, что ждешь ты так пылко, — совсем небольшая цена.
Стоит! За чащи цветков, за плоды, что на капли похожи.

Пусть твои корни сплетутся, совьются, как толстый канат,
И семикратно, семижды переплетутся,
В землю вцепись! Пусть на тридцать мучений подряд
Мертвым узлом эти корни сойдутся.