Ярослав Смеляков - Работа и любовь

И не забыли тот, в который,
раба страстишечек своих,
толкалась ты на верхних хорах
среди чиновниц и купчих.

И, замирая то и дело,
боясь, чтоб Пушкин не узнал,
с мольбою жадною глядела
в ту бездну, где крутился бал.

Мы не забыли и сегодня,
что для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старой сводни
важнее пушкинских стихов.

На будних потертых штанишках,
известных окрестным дворам,
у нашего есть у мальчишки
единственный только карман.

По летне–весенним неделям
под небом московским живым
он служит ему и портфелем
и верным мешком вещевым.

Кладет он туда без утайки,
по всем закоулкам гостя,
то круглую темную гайку,
то ржавую шляпку гвоздя.

Какие там к черту игрушки —
подделки ему не нужны.
Надежнее комнатной пушки
помятая гильза войны.

И я говорю без обмана,
что вы бы нащупать смогли
в таинственных недрах кармана
ребячую горстку земли.

Ты сам, мальчуган красноротый,
в своей разобрался судьбе:
пусть будут земля и работа —
и этого хватит тебе.

Я издали начинаю
рассказ безыскусный свой…
Шла первая мировая,
царил Николай Второй.

Империя воевала,
поэтому для тылов
ей собственных не хватало
рабочих и мужиков.

Тогда–то она, желая
поправить свои дела,
беднейших сынов Китая
для помощи привезла.

Велела, чтоб не тужили,
а споро, без суеты,
осину и ель валили,
разделывали хлысты,

не охали, не вздыхали,
не лезли митинговать,
а с голоду помогали
империи воевать.

За это она помалу —
раз нанялся — получи! —
деньжонки им выдавала,
подбрасывала харчи.

Но вскорости по России,
от Питера до села,
событья пошли такие,
такие
пошли
дела!

На митингах на победных,
в баталиях боевых
про этих китайцев бедных
забыли все — не до них.

Сидят сыновья Китая
обтрепаны и худы,
а им не везут ни чая,
ни керенок, ни еды.

Судили они, рядили,
держали они совет,
барак свой лесной закрыли
и вышли на белый свет.

Податься куда не зная,
российскою стороной
идут сыновья Китая
с косицами за спиной.

Шагают, сутуля плечи,
по–бедному, налегке
и что–то свое щебечут
на собственном языке.

В прожженных идут фуфайках,
без шарфов и рукавиц —
как будто чужая стайка
отбившихся малых птиц.

Навстречу им рысью быстрой
с востока, издалека,
спешили кавалеристы
Октябрьского полка.

Рысили они навстречу,
вселяя любовь и страх,
и пламя недавней сечи
светилось на их клинках.

Глядели они сердито
всем контрикам на беду.

А кони бойцов убитых
у каждого в поводу.
Так встретились вы впервые,
как будто бы невзначай,
ты,
ленинская Россия,
и ты,
трудовой Китай.

И начали без утайки,
не около, а в упор,
по–русски и по–китайски
внушительный разговор.

Беседа идет по кругу,
как чарка идет по ртам:
недолго узнать друг друга
солдатам и батракам.

Не слишком–то было сложно
в то время растолковать,
что в Армии Красной можно
всем нациям воевать.

Но все–таки говорится,
намеки ведут к тому,
что вроде бы вот косицы
для конников ни к чему.

Решают единогласно
китайцы по простоте,
что ладно, они согласны
отрезать косицы те.

Тут конник голубоглазый
вразвалку к седлу идет
и ножницы из припаса
огромные достает.

Такая была в них сила,
таилась такая прыть,
что можно бы ими было
всю землю перекроить.

Под говор разноголосый
он действует наяву,
и падают
мягко
косы
на стоптанную траву.

Так с общего соглашенья,
лет сорок тому назад
свершилось то постриженье,
торжественный тот обряд.

И, радуясь, словно дети,
прекрасной судьбе своей,
смеются китайцы эти
и гладят уже коней.

Печалью дружеской согретый,
в обычной мирной тишине
перевожу стихи поэта,
погибшего на той войне.

Мне это радостно и грустно:
не пропуская ничего,
читать подстрочник безыскусный
и перекладывать его.

Я отдаю весь малый опыт,
чтоб перевод мой повторял
то, что в землянках и окопах
солдат Татарии писал.

Опять поет стихотворенье
певца, убитого давно,
как будто право воскрешенья
в какой–то мере мне дано.

Я удивляться молча буду,
едва ли не лишаясь сил,
как будто маленькое чудо
я в этот вечер совершил.

Как будто тот певец солдатский,
что под большим холмом зарыт,
сегодня из могилы братской
со всей Россией говорит.

Случилось это
в тот великий год,
когда восстал
и победил народ.

В нетопленный
кремлевский кабинет
пришли вожди державы
на Совет.

Сидели с ними
за одним столом
кузнец с жнеей,
ткачиха с батраком.

А у дверей,
отважен и усат,
стоял с винтовкой
на посту солдат.
Совет решил:

— Мы на земле живем
и нашу землю
сделаем гербом.

Пусть на гербе,
как в небе, навсегда
сияет сблнце
и горит звезда.

А остальное —
трижды славься труд! —
пусть делегаты
сами принесут.

Принес кузнец
из дымной мастерской
свое богатство —
вечный молот свой.

Тяжелый сноп,
в колосьях и цветах,
батрак принес
в натруженных руках.

В куске холста
из дальнего села
свой острый серп
крестьянка принесла.

И, сапогами
мерзлыми стуча,
внесла, ткачиха
свиток кумача.

И молот тот,
что кузнецу служил,
с большим серпом
Совет соединил.

Тяжелый сноп,
наполненный зерном,
Совет обвил
октябрьским кумачом.

И лозунг наш,
по слову Ильича,
начертан был
на лентах кумача.

Хотел солдат —
не смог солдат смолчать

свою винтовку
для герба отдать.