Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия

Погибельный Кавказ! Его живой красы
Ты не узнал бы в наши годы,
Счастливых этих гор не раздирают псы,
Насильники людской свободы.

Ты не услышишь вновь печальной песни той, —
Ее красавица допела.
Протяжный гул работ владеет высотой,
Жизнь молодая закипела.

Пройди мою страну всю из конца в конец,
Куда лишь может свет пробиться,
Везде отыщется горячих пуль свинец
Сразить жандармского убийцу.

Я встану, как хевсур старейший, у котла,
Чтоб в чашу первую, запенясь, потекла
Струя кипучего веселья.
И слово я скажу заздравное над ней
В честь храбрых прадедов
и в честь советских дней,
О Пушкине и Руставели.

Два гения войдут в один могучий сплав,
Два мощных первенца народа,
Чтоб зазвучал напев, крылат и величав,
И неподкупен, как свобода.

Пусть, как созвездия, горят они вдвоем
Над родиной счастливой нашей.
Мы в память Пушкина и Руставели пьем
И чокаемся звонкой чашей.

— Что скажу им — Оле и Люде?
Слез своих сестры никак не осушат.
Нет им покоя и больше не будет!

Нет утешенья женщине этой,
Вижу ее со слезами во взоре,
Как всескорбящую матерь поэтов,
Всех матерей безутешное горе.

Помню его я с первого шага —
С дней революции в Кутаиси.
Той же решимостью, той же отвагой
В зрелые годы полнились мысли.

Он не в долгу пред своею страною,
В битвах поэзии первый воитель.
Там, на вершинах, над крутизною
След богатырский остался в граните.

Снежный февраль на московском просторе.
Вьюга ночная пути заметает.
Где-то сверкают Кавказские горы,
В ту же мелодию ветер вплетают.

Так светлячки из стихов Церетели,
Так паруса облаков над горами
В строки его навсегда прилетели,
Так водопады стали стихами.

Сестры и мать его, горько и немо,
Плачут над вечной землею Багдада.
Здесь он увидел высокое небо
И сохранил эти выси во взгляде.

Пел Революцию, Красную Пресню,
И со стихом его, гордым, могучим,
Перекликались древнею песней
Наши — грузинские — горные кручи.

Здесь, под багдадскими небесами,
Бронзовый мальчик встанет навечно.
Так я сказал его плачущей маме.
Так я и нашей печали отвечу.

По небу мечется звезда денницы,
С глаз матери исчезнув на рассвете.
Родные ждут возврата баловницы,
Ворота всех небес раскрыв планете.

Лес тянется, река в дыму тумана,
День еле отличим от тьмы полночной.
И скалы выросли, как великаны,
Подернутые пеленой молочной.

Охотник притаился — ждет оленя.
Дрожь на заре пронизывает тело.
Но рядом нет тебя, ты в отдаленьи, —
А будь ты здесь, как все бы закипело!

Кто эти строки, собственно, выводит?
Здесь твой поэт бродил обыкновенно.
Он и сейчас еще здесь часто бродит,
Но без тебя все потеряло цену.

Так же просто, как в Мухрани,　
заране, травы　
Выходят навстречу весне — о, нежней,　
о, скорее!　
Так же просто, не сложней,　
чем в струях Арагвы　
Взблескивает под солнцем　
быстрое тело форели…　
Так же просто, как ласточка,　
истосковавшись,　
Возвращается к своим　
прошлогодним угодьям…　
Пшавского мальчика простота такова же,　
Когда он спит, а заря приходится ему　
возглавием и изголовьем…
Так же просто, да, да, как овчарка,
то неподвижно, то в беге,
Сторожит овец, и подвиг ее незатейлив…
Или — как туман возлежит на Казбеке
И потом упадает на воющий Терек…
Так же просто, бесхитростно,
как пахарь поет, волов понукая,
Или, как хлеб выпекая,
ласково, кротко, любовно
Смотрела на меня кормилица —
о, какая
Добрая, как это просто,
как давно, как больно…
Так же просто,
как стоит поверх многоточий
Возожженных огней
Святая гора с осанкою доблестной,
рыцарской, львиной, —
Стих простодушный содеять хочу
для земли моей отчей,
Для родины — вечно вольнолюбивой,
любимой.

Не думала спорить гора с Магометом,
Кто двинется первый на празднестве этом.
Мтацминда поэту тесна не казалась.
Ведь пшавская кровь и на ней проливалась.
И он не просил ее первой явиться:
Решил, как туман, на нее опуститься.

И ожили вдруг помертвевшие кости,
Дошел бы домой он, чем тлеть на погосте.
Он мог бы, как Миндия, прянувший с выси,
Сегодня колена склонить у Тбилиси.
Но был колыбелью поэта Чаргали,
А стрелы Тбилиси его озаряли.

И вдруг он заметил, поднявшись из гроба:
Илья и Акакий на кладбище оба, —
Покоятся рядом их славные тени…
И он преклонил перед ними колени…
Поклона его мы не видели сами,
Арагва шептала о нем со слезами.