Николай Байтов - Что касается

Каждое утро на протяжении многих лет
я появляюсь на грани травы и воды.
Я убеждаюсь, что у теней отражений нет.
Все это знают, но мало кто делает выводы.

Моя коллекция затей
представлена – в апреле, в мае.
Свирелью я зову детей —
они гуляют, ноль вниманья.

Речитативом разольюсь,
расплачиваюсь равнодушьем.
Гуляю в садике цветущем,
скучаю, сам себе дивлюсь.

1
Новую плёнку он зарядив,
вновь молчанью не вняв,
вновь к моему лицу объектив
приставив, спросит меня:

«Это ваш храм, да? а вон там —
тоже?.. Ну хорошо,
ты только ответь: тоже вода?
море? или там что?
Кустарник, шерсть, кизил или кровь?
Она распускает ткань?
А в чаше там бесконечная дробь,
шифры двоичных тайн?
Зачем этот свод и замкнутый свет?
Зачем этот текст и зов?
Где спрятан у этих женщин и дев
кассетный экскурсовод?
А эти каменные столбы
сдавили кого? Христа?..
Что ж ты молчишь? Зачем встал ты,
как сторож, здесь у крыльца?»

Я отвернусь, пойду. А турист
снова глядит в алтарь.
Никто не покажет ему, как Улисс
выходит за Гибралтар.

2
Весна опять подняла весло —
сушить, а потом копать.
Кому-то бросить велит ремесло,
точить лемех и пахать.
Когда же я наконец упрусь
килем в сухое дно,
и пахарь вопросом прервёт мой путь:
– Ты, чужеземец, кто?
Привёз ли товары к нам иль плоды
какие-нибудь?.. И вообще:
что за лопату странную ты
несёшь на блестящем плече?

Нет, это геодезист внизу
рейку выставил вверх.
Ночью он изобразит в мозгу
цепь этих твёрдых вех.
Дверь заперла эта тварь, и тот
в подъезде уснул подлец.
В отель последний поезд идёт
от станции Лептон-Ленц.
Введя дырявую ленту лиц
из перфоратора в кадр,
сержант не видит, как быстрый Улисс
выходит за Гибралтар.

3
Есть ли кто стерегущий здесь
в кадре двоичную дробь?
Кто дешифрует: кустарник, шерсть,
скалы, кизил или кровь?
Скатилась под землю четверть луны,
следом спешит океан.
Пеной в горле вскипели нули:
она распускает ткань.

Дверь заперла эта тварь, и тот
в подъезде уснул подлец.
В тоннель последний поезд идёт
со станции Лептон-Ленц.
И консул, выйдя из фильма убийств,
«халтура», – пробормотал.
Никто не видит, как лёгкий Улисс
уходит за Гибралтар.

4
Я знал, что в этом отеле вряд ли
мне суждено заснуть:
пляшет «лампада» на тёмной веранде,
хоть ноги могли разуть…

Нет, это старый падре внизу
пердит, завернувшись в плед.
Ночью он проявил в мозгу
остатки двух липких лент.—
Джон Леннон с Иконой в кадре повис,
цветы возложив на алтарь.
И консул, выйдя из фильма убийств,
«халтура», – пробормотал.

Что касается правил этой игры,
то не в них суть.
Не от них покачиваются миры
и в морях муть.
И не я их придумал, и не ты,
а они даны нам в виде еды,
если же здесь будут едва видны,
значит так, пусть.

Мне вообще не надо, чтоб здесь был я,
как волна боли.
Только чьи-то с тонущего корабля
вдалеке вопли.
Это будет игрок или пусть моряк —
всё равно – хоть игрек, хоть имярек.
Пусть с обломком брига его на брег
принесли волны.

Он пройдёт тропой чьей-то в снегу,
забредёт в лес,
потеряв мгновенно свою беду
в забытьи мест,
заметённых с опушки на ветру.
Он увидит перед собой игру
вышесказанную – и я не вру,
я держу текст.

Ухожу и прячусь к себе туда
за сугроб тёплый,
где бормочет всякая ерунда
под густой ёлкой.
Что поделаешь? – наша жизнь трудна.
Наши достиженья – одна труха.
Для того игру и берёт рука,
чтобы стать лёгкой.

Что касается правил этой игры,
то не в них вкус.
Ни желаний, ни страха, ни вины,
ни иных чувств,
от Адама известных и доныне,
слава Богу, не затронут они,
если же и сбоку где-то даны,
значит так, пусть.

Это вроде того, как бы некий « он »
размышлял:
«Чем бы мне
разукрасить времени ветхий сон
иль препровождение?
Вот хотя бы Плотин или Платон, —
всё равно – из плоти он иль фантом,—
мы его помучаем, а потом
разрешим чтение.

Нам вообще не важно, чтоб здесь был « я »,
словно чья тварь.
Сам себя направляя и пыля,
пусть бредёт вдаль.
А кругом засеянные поля,
и уже косить-молотить пора.
Кабы не всегда с кем-нибудь война,
так совсем рай.

Можно лечь с подругой в светлых садах
и сплести взоры.
Как послушное эхо, в её устах
пить свои стоны.
И до вечера целый день с утра
наслаждаться тем, что дала судьба,
поворачивая туда-сюда
интерес сонный».—

Если эти мысли столь же верны,
сколь широк жест,
то, переставляя фишки игры,
я несу крест.
Что касается правил, то их ряды
перестраиваются, как под утро грибы,
предлагая от страсти и дурноты
миллион средств.

Тот, кто выпал из пасти свирепых волн, —
пусть он спас минимум
из того, чем был, пусть стоит он гол
в бытии мнимом,—
всё равно ему под любым углом
можно видеть в звёздах добро со злом
или разукрасить времени сон
слабым днём зимним.

Он заглянет в тёплую полынью,
где дрожит пульс.
И туда сосульку, словно слюну,
протянул куст.
А потом весною, уйдя в листву,
потеряет вскоре и всю свою
ледяную твёрдость, – а я не сплю,
я держу курс.

Уползу и спрячусь опять в дыру
под сугроб рыхлый,
между тем как узенькую луну
заметёт вихрем
на востоке, в самом тёмном углу —
и она серебром подсветит пургу,—
для того луна и ведёт игру,
чтобы стать рифмой.

И коснётся правил этой возни
между слов – перст.
А потом коснётся влажных низин
близ её чресл.
Он коснётся впадин смелой весны,
и туда прольётся одно из них,
от летучей тоненькой белизны
удержав блеск.

С незнакомыми именами
на устах – до оскомины
я скитаюсь, хотя едва ли
понимаю топонимы.

Запинаясь, ангелы пели
над полями полыни.
Пусть по Волге плывут колыбели.—
Колыбели поплыли.

А между тем еловый куст
чернел на жёлтом скате неба.
И поскользь лыж, их скрип и хруст
по загрубевшей корке снега
я слышал, палками стуча.
А у Мелецкого свеча
в окне приветливо горела
вдали, деревни на краю.
Трещит камин. Там водку пью.
Стоит передо мной тарелка.
Часы задумчиво идут.
Собаки головы кладут
мне на усталую коленку.
Втыкаю вилку в огурец.
И Даша разговор сердец
закидывает втихомолку…