Лидия Рыбакова - Стрела Зенона

Что – непогода?
Да, порою так бывает:
и дождь стучит в окно,
и в форточку – сквозняк.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
Дождь скверну отмывает:
кто убоится здесь
его смешных атак?

Зарницы в небесах
– далёких молний блики,
и где-то далеко
рычит усталый гром.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
Пусть беды многолики,
но должен устоять
надёжный крепкий дом.

Ведь строили его
не на день, а навеки!
Ведь каждый, кто здесь жил
или живёт теперь,
был не временщиком
– и добрым человеком.
И для него всегда
открыта эта дверь.

Давным-давно,
совсем ещё дитя,
я перед зеркалом,
шутя,
кружилась, прыгала
и разводила руки,
не ради дела,
а от скуки.

Вдруг сразу,
вспышкой,
мне
на ум
пришло,
что зеркало
– обычное стекло,
что за стеклом
– сама же я!
движенья
покорно
повторяю
в отраженье.

И всё не так, как видится.
Иначе:
я там живу!
Дышу,
смеюсь
и плачу,
и за стеклом
– единственный герой!
А здесь лишь копия
– и номер тут второй…

И
тутошня —
я
Я
– не я!

Ил —
лю —
зи —
я…
И значит,
вся моя свобода
– предрешена!
Привычный мир
– как блик на водах,
и я вольна
лишь отражать.
Мне не сбежать.

Я руку протянула,
трепеща:
в стеклянной призме
место всем вещам
– и неживым,
и полным жизни!

Весь мир – попарно
рассечён
клинком,
божественным мечом…
И только грань,
одна,
неразделима
на…

Живу.
Молчу.
Но в доме нет зеркал.
Я не хочу,
чтоб кто-то в них упал!
Довольно и того,
что я сама не знаю:
живу?
И двигаюсь?

…А может, повторяю?

Потные улыбки
в сигаретной мгле,
голубые рыбки
в розовом стекле.
Воплощённым ноликом
в плоскостях зеркал
за соседним столиком
шепчет, что устал.
Пьяная и грустная,
распустив лицо,
тянет с пальца узкое
жёлтое кольцо.
Музыка бессмысленно
бьётся в витражи.
Не заплакать искренне,
не спастись во лжи!
Реквием вызванивают
рюмки на столе.
Плачут рыбки маленькие
в розовом стекле.

Ты не стой у окна, не смотри на прохожих.
Это может для них обернуться тоской.
Промелькнёт этот миг, ни на что не похожий,
заберёт навсегда призрак счастья – покой.

Кто-то станет молить, пряча слёзы в подушку,
иронически бровь приподнимет другой…
Вдаль поманит мираж невозможной игрушкой
и растает, смутив их напрасной мечтой.

Нет, не стой у окна, улыбаясь прохожим,
не бери их покой, грусть давая взамен!
День за днём полетят, безотрадно похожи,
а они будут верить
– и ждать перемен.

Позабыв о весне, можно дней не считать.
И в покое наркоза, расслабленно-белом,
снов бездумных пустые страницы листать,
не стремясь никуда ни душою, ни телом.

Позабыв о весне, можно долго прожить,
тихо-тихо дыша, никому не мешая.
Ничего не хотеть, никого не любить,
ни друзей, ни врагов узнавать не желая.

А когда ты уйдёшь, словно камень на дно,
не заплачет никто – и остынет планета.
Потому что душою ты умер давно.
Позабыв о весне.
Не надеясь на лето.

В пачке больше нет сигарет,
окна
чужие
пусты.
Тихо ложится на землю снег,
слабый,
как я
и ты.
Ночь, как дорога, тоскливо-длинна,
если
всё время
ждать,
зная: никто не придёт сюда,
глупо
в дверях
стоять.
Мёртвый и зябкий неоновый свет
– мутный
сон
фонарей…
Снежному городу дела нет,
кто там
просит:
«Cогрей!»
Дым сигаретный горчит и жжёт,
болью
в висках
стучит.
В окнах бесцветных стекло – как лёд.
Сонный
город
молчит.

Вечор опять судили да рядили
под окнами,
нисколько не стыдясь…
Наотмашь, зло кувалды слов лупили,
меня легко затаптывая в грязь.
Всё знает он,
всё судит ядовито
скамеечных старух ареопаг.
И льётся клевета, их «аква вита»,
лаская благодарный слух зевак.
А завтра,
как всегда,
под перекрестье
прицельных злобных взглядов…
Не впервой:
блесну клыками квочкам на насесте,
и – шаг сквозь строй!

Мой друг уехал в Эквадор
и пишет мне, что там тепло.
Ему с погодой повезло
– там нет московских снежных гор.

Там пахнет морем свежий бриз,
и шумно дышит океан,
а в небесах аэроплан
кружит – должно быть, смотрит вниз.

Мой друг там счастлив в первый раз
– он ненавидел снег и лёд,
бессильно он твердил: «Пройдёт,
зима пройдёт, уйдёт от нас…»

Он счастлив – и к несчастью глух!
Застыло сердце – вот беда.
Мой дом засыплет без следа
надежд умерших белый пух.

– Алё, это служба спасения?
Хочу я солнца весеннего!
Ручьёв хочу, и корабликов,
и звонко свистящих зябликов!

В стыни снежно-безжалостной
замёрзла душа, не тает.
Мне так тепла не хватает
– спасите меня, пожалуйста!

Чертят шины по асфальту непонятные узоры,
в лабиринте улиц гулких заблудившись в темноте,
шепчут странные заклятья под мурлыканье мотора,
светофора зрак зелёный их пугает в пустоте.

В переулках ветер бьётся,
дребезжит в оконных стёклах,
как бездомная собака прижимается к домам,
и, сосульками играя, словно девочка смеётся,
озорным стеклянным звоном не даёт покоя нам.

Погляди в глаза.
Это не слеза.
Это не гроза – и не грёзы.
Это два окна,
где душа видна,
там одна она.
И серьёзно
никого не ждёт,
песен не поёт,
имя той души – Холод.
Что тебе она,
если взор без дна
сквозь тебя – как злой
голод…

Пустота внутри.
И себе не ври,
и не говори:
«Двери
не открыть никак»!
Как же ты, чудак,
не поймёшь: «за так»
там не верят!

За стеклом темно.
Для чего окно,
если там ни лика, ни света?
В путах немоты
– лишь зеркальный ты,
сам себе не давший
ответа.

В наряде шёлковом
длинном
с каймою узорной
узкой,
себе пред тобой,
невинным,
кажусь я шлюхой
французской.

С тобой – как на поле
минном,
в потопе не зная
русла,
измученным пили —
гримом,
сквозь время глядящим
пусто.