Пётр Гулдедава - Камни в огород

не жди побед, не бойся поражений,
и за перо хвататься не спеши,
покуда все крупицы ощущений
не перетрутся в жерновах души.

Пускай несёт взыскующая лира —
не медный звон кимвалов и речей,
а скорбный взгляд на окаянность мира
сквозь слёзы опечаленных очей.

Когда в душе возник пустырь
и чувства преданы закланьям,
иду в стихи, как в монастырь, —
заполнить душу покаяньем.

Чтоб, чашу гнева опрастав,
где кровь бушует оголтело,
бальзам молитвы и поста
пролить в слепое буйство тела.

И через исповедь стихов
ко мне приходит ощущенье
освобожденья от грехов,
когда дано им отпущенье.

И вновь душа летит в зенит,
как будто сбросив груз долгов:
Бог за любовь нас не казнит,
поскольку Бог и есть Любовь!

Я не люблю, когда поэт вещает
с размахом повелительного жеста
и видимость прозренья обещает
в тумане размалёванного текста.

Под бархатом словесных полумасок
не разглядеть духовной ипостаси,
и холостое нагнетанье красок
художника не в силах приукрасить.

Свои цвета в палитре жизни ищем,
впадая в озарения и в бред,
и думаем, что это мы их пишем,
когда стихи рисуют наш портрет.

Я раб стихов, а не патриций.
Мой балаган – не Колизей.
Я без натянутых амбиций
приемлю критику друзей.

Стихи рождаются, как завязь,
и прорастают день и ночь.
В словах друзей моих – не зависть,
а жажда искренне помочь.

Но и врагов ценю при этом,
чтоб не расслабиться в пути.
Я благодарен всем поэтам:
без них не смог бы я расти.

Я ощущаю в сердце смуту
при виде горьких передряг
но ими преданных собак.

Осенним вечером погожим
он прихромал на мой причал;
ошейник из тиснёной кожи
о прошлой сытости кричал.

Изголодавшийся, он всё же
не унижался, как плебей,
но так смотрел, – мороз по коже
не мог унять я, хоть убей.

Приняв с достоинством подачку,
слегка качнув в ответ хвостом,
с трудом гася утробный стон.

И я сравнил его с собою
и осознал, что он мне брат:
мы оба, как ни жаль, изгои —

Недуги и страхи болезней
толкают людей на мытарства,
а слово бывает полезней
иного земного лекарства.

Поэзия – вольная птица,
но в песнях на все голоса
поэту нужна не синица,
а звон журавлей в небесах.

Уставший от быта без света
с разбитым невзгодами сердцем,
излечится словом поэта —
веками испытанным средством.

Коллизия камня и лезвия,
земная реальная мистика, —
для жизненной прозы, поэзия —
лечебная нейролингвистика.

Когда становится по нраву
журить, хвалить и поучать,
и лести сладкую отраву
в привычных дозах получать, —

строчи поэмы или стансы,
но роль твоя невелика:
ты карта хитрого пасьянса

И убедишься, в горьком шоке
отсеяв ложное в молве,
что ты его резервный «джокер»,
фальшивый козырь в рукаве.

Отринь хвалу лукавой славы!
Сомкни горячие уста
и улови в сияньи справа
дыханье воинов Христа!

В самородных стихах за века
не тускнеют природные краски.
Вечной свежестью дышет строка
с ароматами няниной сказки.

Пусть былого нельзя изменить:
воды времени невозвратимы, —
доброй памятью можно размыть
залежалые глыбы рутины.

И течёт – за строкою строка —
к лукоморью бездонных познаний,
перекатыши воспоминаний.

и не на грозной мощи львиной пасти, —
земная твердь стоит на чудаках, —
хоть короли они, хоть не у власти.

Желанье знаний точит их, как червь,
и чудаки, всерьёз и без обмана,
идут в простые плотники на верфь,
как Государь Всея Руси Романов.

Всё дело – в личной воле удальца,
рискнувшего на миг поверить сказке,
забыв про статус первого лица
и вечный гонор родовой закваски.

Но и от лучшей племенной овцы —
умней барана твари не рождалось.
Порой на трон взбирались наглецы,

Он с грустью смотрит на Тверскую,
где, возлюбив заморский смак,
по русской пище не тоскуя,
Москва «подсела» на «Бигмак».

Стоит в смятеньи он глубоком,
застывшим взором видя суть
того, каким нам выйдут боком
глаголы типа «сникерснуть».

Тропой народного признанья
букеты лилий и гвоздик
несут к ногам его славяне,
и финн, и друг степей калмык.

Стоит поэт, судьбе покорный,
и головой слегка поник:
тропу метёт не русский дворник,
а добросовестный таджик.

Дожди ненастий оросили
певца свободы скорбный лик.
А за спиной его, в «России», —
американский «боевик».

Он стал явлением природы:
небесной манной в недород.
Сквозь поколения и годы
его стихи поёт народ.

Брезгливо морщились «вельможи»:
«кабацкий лель и хулиган»,
но волновал сердца до дрожи
русоволосый мальчуган.

Не так уж были и случайны
изгибы петель бытия,
и всё прозрачней дымка тайны
над суицидом соловья.

Но русский дух не изничтожен,
покуда скачет по стране
её крестьянский сын Серёжа
верхом на розовом коне.

Лист клёна в цепких лапах паутин,
как бабочка испуганная, бьётся.
Краснеют гроздья на ветвях рябин,
поникших в ожидании морозца.

Ока в туман укутывает плёс,
напоминая мне, что очень скоро
порасплетутся косы у берёз,
уснут голубоокие озёра.

Пускай уходит старое на слом,
а новое – томительно бескрыло,
но с нами – эта роща за селом
и всё, о чём она отговорила.

Тускнеет звёздный лазурит
и там, где чуть светлее высь,
наносит нежный лак зари
рассвета трепетная кисть.

ложится солнечный узор,
и оживает спящий лес
под петушиный переспор.

Ещё плутает у земли
туман – парное молоко,
а в розовеющей дали
плывут пастели облаков.