Фердинанд Фингер - Просто жизнь

Еще неразрешимые две вещи я имел:
Друзья-художники прекрасные картины подарили,
Но их не мог в Ганновер взять с собой,
Без разрешения министерства на
таможне б их не пропустили.

К тому ж, знакомая моя в Москве осталась без жилья,
На улице, бедняга, оказалась бомжем.
Конечно, волновалась вся моя семья,
И разрешенье этой ситуации казалось невозможным.

Таксист сказал: «Даю тебе три дня
И разрешу твои проблемы без вопросов.
Невидимым защитным полем окружу тебя,
Все трудности твои оставим с носом».

И началось, с таксистом попрощался я в недоуменье.
На Белорусском женщина вдруг подошла ко мне,
Билет на нужный день, на нужный час мне предложила,
Поверить я не мог, все было, как во сне.

Таксист сказал: «Как терапевт совету ты не удивись,
Ты можешь знать, как операцией хирурги зашивают грыжу,
С молитвой к Господу горячей обратись,
Препятствия в твоей удаче я не вижу.

Ложись в кровать, усильем воли в мыслях
Ты столик с инструментами к себе подвинь, но не спеши,
Шаг за шажком разрезы скальпелем проделай
И операцию ты по науке в мыслях точно проводи».

Я утром встал без сил, опустошенный,
И закричал жене: «Выбрасывай в окно стальной бандаж!
Здоров, без грыжи я, мы без хирурга обойдемся.
Могу теперь любые тяжести таскать, любой багаж!»

Я уложился в те очерченные мне три дня.
Картины я провез через таможню, и без осложненья,
Московских взяточников телефонным
разговором пригвоздил,
Квартиру бедной выдали,
из трудного мы вышли положенья.

Все, что я описал, все это правда,
Не меньше пятерых свидетелей все могут подтвердить,
Я понял, не таксист он был, а ангел мой хранитель,
И только он такую нереальность мог осуществить.

«Всуе не вспоминай ты Бога» по библейскому закону.
Я следовал ему, не вспоминал,
А остальные чудеса – шестнадцать, что случились,
Нам грешным почему-то вдруг Господь послал.

Так горько все, о чем сейчас пишу я,
Тяжелый жребий выпал нам, один на миллион,
Вдруг ножка заболела у моей жены любимой,
Саркомой страшной обернулся он.

Неведомые силы, помогающие нам
Вдруг всею мощью на несчастье навалились,
Отделались мы, к счастью, лишь отрезанной ступней,
При помощи тех сил мы быстро спохватились.

Наличье этих страшных клеток в тканях
Врачи и профессура скоро не могли определить,
А дело в скорости, Бог подсказал – и оперировали быстро,
Иначе больше чем четыре месяца жене бы не прожить.

Здесь пять – пятнадцать остальных случившихся чудес
Не менее серьезными и значимыми были.
Небесной силой, помощью мы не были обделены,
И никогда мы, благодарные, об этом не забыли.

Вот и закончился рассказ, а может быть, не так!
А может быть продолжить мне свое повествованье,
О ранней юности добавить мне рассказ,
P.S. поможет мне в дальнейшем жизни описаньи.

Как рассказать о гибельной и холода, и голода поре,
Когда расстаться с жизнью, что два раза плюнуть.
Как может человек прожить в такой среде,
Которую нарочно не представить, не придумать.

Москва – сорок второй и отступленье.
Шли трудные, голодные года и холода.
Одних на фронт, другие пригодятся в зеки,
А женщин и детей – в эвакуацию тогда.

Моей семье тогда досталась доля,
Чиновник в карту пальцем ткнул – чудак,
Раз ткнул – приказ: нам надо ехать,
Башкирия, село Михайловка, Стерлитамак.

А мой отец и мамин брат замучены в подклетье,
Нужда и бедность – перспективы никакой.
Война проклятая за все в ответе,
Теперь и крыши нет над головой.

Москва, перрон обледенелый и холодный,
Товарняки стоят не просто так,
И рваная толпа людей голодных
Испуганно врывается толпою в товарняк.

А бедная, несчастная, испуганная мама,
Держа меня усильем на руках.
Боялась, чтоб толпа не задавила брата,
В глазах стоял у мамы страх.

Теплушка, весь соломой застеленный пол,
В углу буржуйка и параша наготове,
Там тридцать человек, пылища там над головой,
И женский плач, и вой в сопровождении конвоя.

Эх, Сталин, Сталин! Друг-отец народа.
Как позаботился о женщинах и о детях своих,
Какие карточки в пути, еды ведь нет запаса,
А кушать детям надо, не попросишь у чужих.

Мороз под сорок, а в теплушке – толкотня и духота,
Колесную чечетку отбивая, на путях качаясь,
Наш паровоз семью куда-то вез тогда,
Как черепаха, к цели продвигаясь.

Проедет пару километров, стоп – стоит
Тут воинский везет зачехленные пушки,
Стоит часами, свистом выпуская пар,
Наш путь – аж в восемьсот, а это не игрушки.

Четыре ночи-дня потратил на дорогу,
И высадил на землю нас: Стерлитамак,
Ну, сотенка обтрепанных домишек,
И степь замерзшая – не жизнь, а мрак.

Через часа четыре дровни подкатили,
На сено мама положила чемодан,
И в будущее беспросветное мы покатили,
Хотя за это прошлое я жизнь отдам.

Михайловка – приехали. Трубой дымок,
К земле дома, как панцирь черепаший,
Домишки нищие, теперь здесь жить,
И мама мучилась, как жизнью жить тогдашней?

Кругом промерзшая до хруста степь,
Ковыль качается под ветром, нагибаясь,
Уж вечереет, за дровнями парочка волков,
Бегут легко, не напрягаясь.

Приехали, калитка заскрипела и открылася.
Хозяйка встретила – Анютой называли,
Собака рядом с нею одноглазая стоит,
Мой друг потом, собаку «Верным» называли.

Ну что! Вот сени, а потом изба,
Я помню, без еды заночевали, стужа.
В сенях ведро воды, чтоб пить и есть,
А что с Анюты взять – двое детей, без мужа.

Проснулись рано, мама в сельсовет
Пошла устроиться на проживанье,
Потом пришла, краюха хлеба, просо на обед,
С Анютою нашли мы полное взаимопониманье.

И потекли деньки до самой до весны.
Наш Верный тем, что оставляли по нужде, питался,
Преподавала мать за трудодни,
И черный хлеб нам все же доставался.

Война, глухая степь, всех мужиков забрали,
А волчьи стаи в голодень и ледь
Так обнаглели – всех собак сожрали,
И нас могли через забор – здесь надобно смотреть.

Но Бог велик – дал до весны дожить,
Мне восемь и четырнадцать уж брату,
Мы мужики, нам надо хлеб добыть,
Чтоб маме легче – в пище не было нам недохвата.