Наталья Филимонова - Разорванный кокон

Нам снились плащи и кинжалы
В наши 12 лет.
А времени было мало,
И мать выключала свет.

Но можно прокрасться мышкой,
Подслушать, что все уже спят,
И снова устроиться с книжкой,
Забравшись с ногами в кровать.

И снова – плащи и кинжалы,
Дуэли и скрип карет.
И дама под темной вуалью
Прячет в руке стилет.

Ведут корабли капитаны —
Неистовый Блад и Грант.
И будто не умер – странно! —
Безумец граф Рудольштадт.

Безудержно и без меры —
Читали, как пили вино.
Почти ненавидя Мольера
В обиде за Сирано.

И были плащи и кинжалы,
И миру 12 лет.
И времени было мало.
Потом наступал рассвет.

Сладко так спит мое чудовище Франкенштейна
Где-то в грудине, за рёбрами там, вот слева.
Кутается к зиме, просит налить глинтвейна,
Или хотя бы чаю – но с молоком и вареньем.

Сшитое кое-как, вышивальным стежком – по коже.
Что ты хотел, я ведь шить никогда не умела.
Я же теперь с каждым днём становлюсь моложе.
Я по утрам просыпаюсь в чужое и странное тело.

Дико оглядываюсь каждый раз сквозь чужие глазницы,
Вновь закрываю глаза, смотрю вовнутрь.
– Что там мой маленький монстр, как ему спится?
Спи, мой хороший, мой мёртвый. Доброе утро!

Летучая кошка
Летучую мышку
Поймала намедни.
Такие дела.
И мышка сказала:
– Послушай, братишка!
Судьба нас нелепо
И глупо свела.

Ты делаешь больно
Своими когтями!
…А я направлялась
В заоблачный лес.
Летели бы мирно
Своими путями.
Нам надо так мало
От этих небес!

Ты кошка, а значит,
Ты хочешь уюта,
Чтоб клетчатый плед был
И миска в углу.
А мне только надо
Зависнуть под утро,
А ночью – лишь ужин
И лунную мглу.

А кошка ждала
Безмятежно и хищно.
Она терпеливо
Дослушала мышь.
Ответила вежливо:
– Милая пища!
Какое мне дело,
Куда ты летишь?

Пусть мыши крадут
Макароны на полке.
Пусть ангел играет
На медной трубе.
Пусть рыщут над лесом
Летучие волки.
А кошка летает
Сама по себе.

Не слушая больше
Предсмертного писка,
Она полетела
Домой, в облака.
За мышку – похвалят.
И в синюю миску
Летучие люди
Нальют молока.

Нельзя, нельзя оглядываться – пропадешь!
Плачут глаза-провалы и руки-ветки.
Ты же не плачь. Понимаешь, ведь все это – тоже ложь.
Утром проснешься на петухах – от визгливого крика соседки.

Там, за стеной, продолжается вечная, странная жизнь,
Там мертвецы пьют свой чай и рожают мертвых.
Знаю, что хочется пить, пересохли ручьи – держись,
Губы, глаза – однажды тоже остынут и пересохнут.

Кожа растрескается, как земля, – дождя!
Сердце оставит свой бой и рассыплется прахом.
Ты еще можешь оставить на память себе – себя.
Ты еще можешь покончить все это единым махом.

Или не можешь? Знаешь, назад – как вниз:
Стоит взглянуть, и утянет в чертову бездну.
Милый, так хочется плакать и пить. – Уймись.
Рассыпаться в рифмы: красиво и бесполезно.

– Помнишь ли, помнишь? Руки, губы, огонь, огонь —
Мы за это заплатим! В пропасть, в пропасть!
Забывай, забывай! Просто дикий и странный сон,
Все терзающий полумертвую чахлую совесть.

Видишь, видишь, – рубашка в клетку лежит в тазу:
Постирать бы, да вдруг – понимаешь, запах!
Не смотри! Видишь, просто соринка в глазу.
Просто странные сны снятся утром на кухне, правда?

Бейся, бейся в стену, пока не собьешь виска:
Прочь гони мысли, запахи, вздохи, стоны.
Не моя любовь, не моя печаль, не моя тоска,
Не моя звезда, не моя корона.

Несбыточность, неразрешимость, несусветность,
Необратимость: ненависть почти.
И неопределенность, безразмерность,
И желчь, и горечь. – Не могу, прости.

Пусти. Я не хочу так, не умею.
Так не бывает! – Долго ль до беды?
– Мы пожалеем! Я уже жалею!
Нет, не жалею. – Дай еще воды!

Такая жажда, знаешь – в горле пересохло.
И не смотри так. Знаю, – тоже хочешь пить.
Ты видишь, видишь – в сердце что-то сдохло.
Воды живой! От уст, от рук. И – жить.

Пойми, хороший мой: ты только повод
Еще один, чтоб складывать слова.
Назойливая мысль, насмешка, мысль-овод —
Как повод чувствовать, что я еще жива.

Мне просто нужно – направление к кому-то.
Не обращай внимания: мне нужен адресат
Для всех безумных снов, приснившихся под утро —
В тот час, когда ни губы, ни глаза не спят.

Безбожно ласковый мой черный кот,
Ты так красив, и я б тебя любила,
Когда б ты не был ветреник и мот,
Так расточающий чарующие силы.

В твоих зеленых старческих глазах,
Надежно скрытых мутной поволокой,
Таится сказ о тех восьми мирах,
Где ты настигнут был кошачьим роком.

И вот, в девятый раз живя котом,
К закату века сладостно мечтаешь,
Что, может быть, за этим смертным сном
Ты жизни наконец-то не застанешь.

Замри, не двигайся, не то тебя заметят
И заберут – на вечность, навсегда.
Не думай – ангелы лишь выглядят, как дети.
Под крыльями укрыты провода.

Тебе вживят такие же под кожу,
Прикажут слово «ненависть» забыть.
Ты будешь добрым, милым и хорошим.
Ты будешь все прощать и всех любить.

Так ты замри, не двигайся, не смейся.
Не оставляй на воздухе следов.
И потерять теперь и не надейся
Уже вживленных мною проводов.

На тебе женским почерком выведен шрам.
Возле самой души, но немного не там.
Может быть, где-то в легких, в трахее…
Никогда не молился Психее,
Никого не просил о прощении.
Это шрам на твоем самомнении.

Бриллиантовыми осколочками
Разметала свои города.
Разложила себе по полочкам:
Здесь – обида, а там – беда.

То ли маяться, то ли каяться,
То ли ветер идти встречать?
– Девка с нечистью, видно, знается?
…То ли мусор пойти собрать?

Разложить бирюзу и золото,
Изумруды да янтари,
Все расплавлено, все расколото, —
Все осколочки собери!