Ольга Паволга - Фотосинтез

Это Гордон Марвел, похмельем дьявольским не щадимый.
Он живет один, он съедает в сутки по лошадиной
Дозе транквилизаторов; зарастает густой щетиной.
Страх никчемности в нем читается ощутимый.
По ночам он душит его, как спрут.

Мистер Марвел когда-то был молодым и гордым.
Напивался брютом, летал конкордом,
Обольщал девчонок назло рекордам,
Оставлял состояния по игорным
Заведениям, и друзья говорили – Гордон,
Ты безмерно, безмерно крут.

Марвел обанкротился, стал беспомощен и опаслив.
Кое-как кредиторов своих умаслив,
Он пьет теплый Хольстен, листает Хастлер.
Когда Гордон видит, что кто-то счастлив
Его душит черный, злорадный смех.

И в один из июльских дней, что стоят подолгу,
Обжигая носы отличнику и подонку,
Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», —
Ангел Габриэль приходит к нему под окна,
Молвит: «Свет Христов просвещает всех».

Гордон смотрит в окно на прекрасного Габриэля.
Сердце в нем трепыхается еле-еле.
И пока он думает, все ли это на самом деле
Или транквилизаторы потихоньку его доели,
Габриэля уже поблизости нет как нет.

Гордон сплевывает, бьет в стенку и матерится.
«И чего теперь, я кретин из того зверинца,
Что сует брошюрки, вопит «покаяться» и «смириться»?
Мне чего, завещать свои мощи храму? Сходить побриться?»

Гордон, не пивший месяц, похож на принца.
Чисто выбритый он моложе на десять лет.

По утрам он бегает, принимает холодный душ,
застилает себе кровать.
Габриэль вернется, тогда-то уж
можно будет с ним и о деле потолковать.

По капле, по словцу, по леденцу,
Из воздуха, из радиоэфира,
По номерам, как шарики в лото,
Выкатываясь, едут по лицу
И достигают остального мира
И делают с ним что-нибудь не то

Мои стихи. Как цепь или гряда,
Как бритые мальчишки в три ряда,
Вдоль плаца, по тревоге чрезвычайной
Моею расставляются рукой.
Стоят и дышат молча. И всегда
Выигрывает кто-нибудь случайный.
Выигрывает кто-нибудь другой.

Все тебе оправдываться – а мне утверждать и сметь.
Все тебе позвякивать – мне греметь,
Все тебе стараться – а мне уметь,
У тебя станок – у меня огонь, океан и медь,
Да и методы, так и так, поальтернативнее.
Мне придумать – тебе скривиться и осмеять,
Мне идти и идти вперед – а тебе стоять;
Тебе вечно учить историю – мне войти в нее
Аж по самую
деревянную
рукоять.

От меня ждут свершений – а от тебя беды,
Мои руки мощны – твои худы,
Я полна грозового воздуха – ты воды,
Пусть прозрачной, медленной и красивой.
Тот, кто шел со мной рядом, гладил по волосам,
Был причастен к тайнам и чудесам,
А потом отпустил рукав и сказал «я сам», —
Тот отбрасывается прочь центробежной силой
Прямо под ноги
беспокойным
бродячим
псам.

Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,
Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей
В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей
Бармену за стойкой, что ей пора,
И, как правило, остающейся до утра.

Её еле хватило на всю чудовищную длину
Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.
Каждый день кто-то прилепляет к ее окну
Мир, похожий на старый выцветший полароид
С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,
Оставляет и оставляет ее одну.

Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,
Что перестает ощущать отчаянье или голод,
Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,
Звук, с которым срывается в небо голубь,
Гул, с которым садится во Внукове самолёт.
Вещи, для которых все еще нет глаголов.

Мама просит меня возвращаться домой до двух.
Я возвращаюсь после седьмого виски.
В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,
Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,
И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух
С яростного русского на английский.

Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,
Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.
В этом городе устаешь и от летних гроз, —
Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной.
Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,
Обстоятельный,
предрассветный
хмельной
невроз.

Полбутылки рома, два пистолета,
Сумка сменной одежды – и всё готово!
Вот оно какое наше лето…
Вообще ничего святого!

Нет! Я против вооружённого хулиганства,
Просто с пушкой слова доходчивее и весче!
Мне 25. Меня зовут Фокс – я гангстер,
Я объясняю людям простые вещи —

Мол, вот это мое. И это мое. И это.
Голос делается уверенный, возмужалый.
И такое оно прекрасное, наше лето.
Мы когда умрем, поселимся в нем, пожалуй.

Вот когда мы бухали, плакали или грызлись —
Выделялось какое-то жизненно важное вещество.
Нам казалось, что это кризис.
На деле, кризис —
Это ни страдать, ни ссориться, ничего.

Раньше было мало ответов; теперь не стало самих вопросов.
Мониторы, турбины, кнопочки вправо-влево, вперед-назад.
Как все это заставить летать, отбросив
Смысл жизни, которому – здравствуйте, друг Иосиф, —
Ни прислать ребяток,
ни сунуть денег,
ни приказать?

Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции
продержаться двенадцать дней.
Она даже смеется – мол, Стиви,
это идиотизм, но тебе видней.
А потом небеса начинают гнить
и скукоживаться над ней.
И становится все темней.

Это больше не жизнь, констатирует Грейс, поскольку товаровед:
Безнадежно утрачивается форма, фактура, цвет;
Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.
Ты куда ушел-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.
Кто готовит тебе обед?