Татьяна Алфёрова - Территория Евы

в пространстве ли, во времени изъян?

Под стрелами погибнет Себастьян.

За тем окном по вечерам шел дождь,

а по утрам скакали кони;

когда особенно не ждешь,

шли лепестки на подоконник:

сквозь переплет вишневая пурга

казалась вчетверо пургою.

Ночь наставляла месяцу рога,

ждала: окно открою.

Подковы цокали, взлетали гривы в такт,

неспешно вишни вызревали,

заканчивался лета третий акт,

темнело в зале.

За тем окном сидели у стола

в сквозной беседке, хмелем не заросшей,

мы прежние, и ночь текла…

Стекла

в тот вырубленный лес за рощей.

Тревоги и света сад полон.

Что же мешает грозе

тремоло колоколен

тучи над садом раздеть?

Копятся в небе заряды.

В мае, порой, говорят,

вишен цветущих наряды

точно горячий яд.

Сбивается злость комками,

молча тюльпаны кричат,

а жизнь для новых капканов

года плодит, как крольчат.

Простишь с облегченьем себе же

невнятный год в суете,

и если звонят пореже

друзья, но все те же, те!

Забудешь того, кто разрушил,

желанием пьян, сатир,

не сад твой, яблони, груши —

лишь герметичный мир;

забудешь и тех, кто вспомнил —

яблоком – злой совет,

и даже того, кто в полдень

вырубил солнечный свет.

Но злость, ах, мой яд горячий,

горючий нетрезвый яд…

Проходит гроза над дачей,

и вишни в цвету стоят.

Натоплено в комнате, душно,

раскрылись от жара тюльпаны;

на холод их вынести нужно:

все вазы, кувшины, стаканы,

все емкости, полные цвета.

Тюльпан изнутри, как извне,

прекрасен в движении света

на темном вечернем окне.

Вишневые пахнут поленья,

и лампочка льстит в сорок ватт,

но что же все злее и злей я?

Иль дождь за окном виноват?

Где же эта женщина-жизнь

в мокром от росы платье?

Хендрикье глядит, опершись,

переплет оконный – объятья.

Не уйдет, не убежит в тень,

руки тяжелы и красивы.

Эту жизнь во что ни одень,

все равно услышишь – спасибо.

Краткий мир и яростный быт,

где мечты – и те агрессивны,

летними дождями разбит.

За дожди ей тоже спасибо!

В степи ты видишь чужака издалека;

в траве, как на лошажьем рыжем крупе,

его неровного движения блоха

твою стрелу закрутит.

Там разберемся: лох он или вой,

конь мохноногий под тобою дышит чаще.

Что чужаку служило головой,

тебе послужит чашей.

Пологим склоном плавится гора,

твой рыжий конь под солнцем догорает.

Узнаешь, как история карает,

Сегодня ты. Но жертва – та вчера.

Не Посейдон – изменчивый Протей

там горизонт сминал неторопливо,

Эвксинский понт, сомлевший до залива,

срывался в хаос просто, без затей,

где в жар и холод берег, словно жен,

кидает перед первым бабьим летом,

и в общем-то не надо быть поэтом,

чтобы понять, что в вечность погружен.

Мне будет холодно и жарко, но потом.

Протей и сам сегодня в лихорадке —

но от простуды.

Привкус кисло-сладкий

у воздуха,

и грозди под листом.

Лист сохраню, пусть посмеется, пусть,

тот виноградный, все еще зеленый,

и море фыркнет влагою соленой,

и берег – пуст.

Я пролетаю, милый мой Протей,

над миром, да, и просто пролетаю.

Мне в сердце нитку горечи продень —

любовью залатаю.

Здесь, в воздухе, позорно отстаю

от моря твоего глубин невнятных,

пора привыкнуть, что не в такт пою…

Ты помнишь на клеенке рыжей пятна

(хотя от винограда – не вина,

тем более, мой милый, не от страсти…)

А помнить в этих водах имена —

смешнее нет напасти.

Хотя бы запах мой запомни или звук,

кому поверю, мой Протей неверный,

и нету в мифологии подруг:

подглядывать за дверью.

Я знаю – не узнаю,

вчера сказав «пока»,

хоть рядышком летаю

так близко в облаках,

назавтра зверем прянет

изменчивый Протей,

где кнут его и пряник,

соблазны скоростей.

Мое пусть ниже небо,

но вот переплелось,

все ж божеству нелепо

вверяться на авось,

и дальше потому-то,

как лев или олень,

не тратит ни минуты

и обернуться лень.

И дальше – рыбой или

сверкающим ужом.

Я не предам, я имя

не крикну ни при ком.

Так неостановима

имен его игра,

но помню то лишь имя,

что назвала вчера.

Мне легче представить любимых богами,

чем недосягаемей милый – верней.

Не камушек сердце, не камушек – камень,

я ложе хотела б сложить из камней.

Для женщины ложе – и ложь, и защита,

солгав же, любимые, вас не предам,

а вечность – не спальня, и вечность открыта

для тех, кто не ищет ходить по следам.

Ловить подтвержденья любви ежечасно

свирелью и солнцем, витком на волне,

и нежно забытой, и сладко несчастной

остаться печатью на небе, вовне.

Дождем золотым, полоумным Ураном

прикиньтесь,

по имени не назову;

объятием, светом зеленым и странным,

созвездием падаю в синеву.

Как драгоценности, спят под крылом города,

золотом вздрогнут, лениво блеснут сердоликом…

в этом пространстве высоком и черном, и диком

только одно и останется – робкое «да».

Только один тот холодный разбросанный свет

да облака, незаметные ночью, но рядом

свой бивуак растянувшие легким отрядом,

и без вопроса теряющий силу ответ.

Дремлет Луна, обернувшись вуалью гало,

камушком «да» – к несгорающим звездам колодца,

освободившись, взмываешь;

одно остается:

молча гадать по созвездьям,

куда повлекло.

Родившись, слово кричит,

само кричит, как младенец.

Горячие кирпичи

куда из-под ног ты денешь?

Так тысячу лет тому

в шатрах ли, в степи рожали,

курились костры, в дыму

в полшепота кони ржали.

Рождения слов боюсь,

но волоком чья-то сила —

Поешь? – вопросит. – Пою,

с потугами замесила,

ждала злую тысячу лет,

и вот рождается слово…

Не убрано на столе,

закружится бестолково

мой дом, не готов, не чист.

Но слово – оно не спросит:

подсунет зеленый лист,

пока не сжевала осень.

Рожай! – по прожилкам сок

густой, закипев, ярится. —

Кричи! – и немой листок

моей шелестит страницей.