Андрей Демьяненко - Жизнь продолжается!

«А по левому плечу – копыта опыта, – закончила она своё выступление и подошла ко мне, – Пойдем!»

«Бесёнок, бесенок», – пришептывая, я выводил её из кафе.

В метро она спросила: «А пойдем пешком до дома?»

«Пойдем», – пожал плечами я, хотя это было достаточно далеко.

«Я тебя люблю», – ткнулась она мне в щетку щеки словами.

Мы вышли из метро, и пошли по длинной-длинной дороге. Все пешеходы обгоняли нас, причем настолько, что скоро дорога впереди стала пустынной, только плелась позади фигурка, шатаясь от сугроба до сугроба. Фигурка замирала, рябила, падала, вскакивала и снова пыталась нас нагнать.

Я прибавлял шаг, и он прибавлял, цепляясь за сугробы и падая всё чаще.

Я оглядывался, приглядывая за ним.

«Что ты все смотришь?» – спросила она.

«За чёртом своим смотрю», – ответил я.

«Напился он в кафе, упадет, замерзнет в сугробе», – подумал я.

«Прости я быстро», – и я побежал назад.

Добежал до фигурки, посадил в карман и догнал её: «Бесёнок! Бесёнок! Домой идем!»

Я подхватил её под руку.

«Вот и дом наш виден».

Мы вернулись с поэтического вечера. Ты говорила о каком-то крутом стихотворении, о смерти. Поворачивала его ко мне разными боками, пока я не потерялся в ощущениях, и стихотворение не стало пузырем.

И слова твои обращались пузырями и кружили по комнате. Но всё медленней шевелились твои губы, и плавнее, и неторопливее отлетали пузыри. Последний пузырь угодил в мою голову и лопнул сном.

И снова интерьер арт-кафе. Черные стены, гасящие блики бедного освещения. Столы и стулья темного дерева. Я рассматривал знакомые и незнакомые лица поэтов, а люди эти с заинтересованностью следили за читающим со сцены. Человек читал разводы пузыря смерти. Все читающие, подталкиваемые аплодисментами, выходили трансформировать со сцены узоры пузыря.

Каждый в зависимости от темперамента, чувственности, красочностью словесных фигур изображал увиденное.

Все это создавало тень понимания о самом предмете.

Скука давила. Повесилась на моих ресницах, веки сомкнулись.

Я слышал это много раз.

Скука спрыгнула от понимания того, что помещение изменилось. Лучи стали тьмой, тень стала светом. На самый неосвещенный угол было больно смотреть. Там стояла ёлочка, забытая с Нового года, иголки ее были солнечными лучиками. Черные стены светились, там, где на них не падал свет. Сцена была невнятной, и поэт почти терялся в этом тумане мрака. Слова были яркими и красочными и по-иному воспроизводили структуру того же пузыря.

Смыслы были наполнены стремлением к жизни.

Один из поэтов был похож на кабанчика, он был розов лыс, широк с небольшим пятачком. От румянца его пеклись румяные стихи.

Другой, худой с плетьми руками, головой похожей на виноградину вещал что-то фруктовое.

У третьего, в огромных рыжих бакенбардах искрили огненные строки.

– Теперь ты!

Я понял что «ты» относится ко мне.

– Читай! Читай! Читай! – подхватил зал.

Я шагнул во тьму.

Я не считал себя поэтом, но в чёрной пелене я четко увидел ткань того, что нужно читать.

Точка стиха повисла в пустоте.

– Ты не мертвый? – раздалось в тишине.

– Вроде нет, – ответил я.

– Здесь собираются мёртвые поэты, – это заявление поставило в тупик и заставило по-другому посмотреть на сегодняшний вечер.

– То есть… – я собирался мыслями и ничего глупее спросить не смог. – То есть вы умерли?

– Да, – прошелся по залу шелест.

– И я могу на ваших заседаниях встретить Дельвига, Сологуба, Лохвицкую?

– Нет, не можешь. Их читают. Ты не встретишь здесь хоть сколько-нибудь популярного поэта. И не встретишь еще по одной причине: ты – живой.

Эта «й» повисла такой звенящей тишиной, что я понял – мне нужно идти.