Дмитрий Казарин - Третий поезд. Стихотворения

Этот дом с виноградником и огородом,
где родился я сорок лет тому назад,
мы его продали через полгода
после смерти отца…
А еще был сад.
Ну, не сад, а так, несколько деревьев,
но и их обработать – надобно сил.
Сливы, вишни и персик —
редкость в то время.
Первый раз у нас он плодоносил.
И последний. Под тяжестью урожая
раздвоился ствол его до самой земли,
и плоды зеленые на этой земле лежали
и уже дозреть не могли…
А в комнате, откуда беру начало,
в потолок был ввинчен стальной крючок.
На него вешали зыбку, и мама ее качала,
чтобы не приходил ночами
серый волчок.
Но он приходил, и я горько плакал.
Тогда папа быстро шел
в чулан за ружьем,
дедушка брал вилы, бабушка – скалку,
мама в ладоши била,
и волк не лез на рожон…

Дедушка давно похоронен на Старом,
бабушка и папа на Новом лежат.
То, что от продажи дома осталось,
в 92-м Сбербанк слизал.
Мама постарела, не поет больше песен,
их теперь жена моя дочке поет.
Не забыть бы поставить на даче
подпорки под персик,
обещает быть урожайным год.

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
На дармовых харчах и так ты растолстела.
Еще мой скудный ум на выдумку горазд,
а много ль даст тебе мое худое тело?

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
Не в этих кирзачах приду сюда я снова.
Тебе привычны плач и вопиющих глас,
а что ответишь ты на матерное слово?

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
Ведь мы с тобой родня по плоти и по крови…
Не чавкай как свинья. Прощай на этот раз.
Я смертное себе еще не приготовил.

Холодной ночью после дождя
не спит свинья во дворе соседа,
а воет хрипло, протяжно, жалостно,
как будто завтра ее прирежут.
Темно вокруг. Все давно уснули.
И все равны перед властью ночи.
Брожу один в переулках снов
и слушаю звуки вокруг и в памяти.
В парке листвою шумят деревья.
И шум их мудр, спокоен и строг.
Но где же мудрости могли они набраться,
когда всю жизнь на месте простояли?
Ворон не видно, но где-то в небе
хлопки тяжелые намокших крыльев,
И эта тяжесть на плечи давит
и пригибает меня все ниже…
…Так шел я снами во власти ночи
и был бессилен, как всякий спящий,
остановиться, свернуть с дороги,
а мне навстречу неслись виденья.
И только ты в мой сон не заходила.
Не потому, что так хотела ты,
а потому, что я тебя берег
от визга хриплого,
от шума веток острых,
от черного вороньего крыла,
от всех кошмаров, в сон мой
приходящих,
и от себя.
Я за себя во сне не отвечаю.

По берегу вдоль ерика
тропинкой неприметной,
под шорохи подсолнухов,
что кланяются ветру,
дотопаю до тополя,
стоящего дозором
пред рощею, парящею
в туманности, где скоро
над пряною поляною
переведу дыханье,
и шалая душа моя
наполнится стихами.

В классе пятом-шестом
мы ходили кататься на горку
(насыпь бомбоубежища
или картофельный склад)
через двор интерната,
в вечернее время пустынный.

А на горке – веселье и шум,
и катанье, катанье…
Малышня на санях,
кто постарше – скользят на подошвах.
Стоя не удержаться —
на корточках иль на заду.

И пальто, и штаны
покрывались корой ледяной,
но родительский гнев
побеждался азартом катанья.
А еще можно было на горке
пощупать девчат.

Разбежишься вдогонку,
облапаешь грудь и отпрянешь.
В общей куче-мале
кто «насильник» – поди, разберись.
Да и что разбираться,
когда обратили вниманье?

Но бывало. В то время
средь многих девчат выделялась
чернокудрая Машенька
из параллельного класса.
Грудь полней, чем у сверстниц,
и легкий пушок над губой…

Да какая там грудь
у девчонки двенадцатилетней
за цигейковой шубкой,
шарфом, свитерком и т. д.?
Смех, и только!
Однако у Машеньки был старший брат —

не последний в шпане подростковой,
и Машка-иуда
на меня показала.
Так был на снегу я распят,
что в тот памятный вечер
меня не хватило на чудо

вознесенья обратно на горку.
Побитый, домой
возвращался я с другом,
который не мог заступиться,
но зато мог помочь приподняться,
пальто отряхнуть.

Шли двором интернатским,
и там под фонарным столбом
увидали мальчишку.
Он плакал, размазывал сопли.
Подошли и спросили,
мол, что за беда у тебя?

– Потерял авторучку, —
Ответил мальчишка сквозь слезы.
– Авторучку? Какую?
– Обычную, с синею пастой.
Здесь в снегу потерял
и никак отыскать не могу.

Под фонарным столбом
вместе с ним ковыряли мы снег.
Не смогли отыскать и втроем,
и понуро пошел
тот мальчишка в слезах
по тропинке к дверям интерната…

Забываю обиды свои,
оглянувшись назад.
Из-за ручки не плакал навзрыд,
в интернат меня мать
не сдавала, хоть жили мы,
мягко сказать, небогато.

Отобравший ту ручку
не пастой рисует расклад.
Как и прежде стоит интернат.
А вот Машенькин брат
осужден был за что-то
и сгинул в тюрьме пересыльной.

Давний друг мой
окончил юрфак и теперь – адвокат.
Пирожки продает
черноусая Марья в коопторге.
Покупал как-то раз,
обсчитала меня на полтинник.