Анатолий Богатых - Под уездной звездой

Видеть юное, вечное, – пробуждения ждать
(Ночь и ночь над Отечеством, – ни души не видать).

Мрак туманный да слякотный, но пронзает его
Вера в связь нерушимую и в святое родство.

Честь, и совесть, и слово этой верой сберечь,
А покуда – постылая чужеземная речь,

И глухая, и тайная по России тоска,
И звезда твоя дальная – о пяти лепестках…

…И взяв Его – тая ознобный страх —
они над Ним в безумье злом глумились
в ночь с четверга, и обречённо бились
с холодной тьмой огонь и дым костра;
а Он, воззвав на крестный путь добра,
один за всех прияв венец и путы, —
скорбел душой – как жалок взгляд Петра,
как сладок поцелуй Иуды…

Неможется от голода сердечка неостылого.
Любилось бы, да лапают другие, говорю я.
Зовёт в постель по праздникам – постылого, немилого.
С любимой без взаимности изводишь век, горюя.
Поизносилось времечко одёжкой под заплатами.
Всё жду-пожду… Спохватится. Поймёт. Подскажут люди.
Обнимет и покается. Блудливой, виноватою.

Я ж и з н ь люблю по-старому.
О н а м е н я не любит…

В дорогу проводы недолги.
Чужих домов не греет рай,
где Богородица на полке
и Чудотворец Николай.

Где пыль мучная по запечьям
осела памятью разрух,
и смотрит пристальная вечность
глазами острыми старух.

О боль больших и малых станций!
Здесь провожали до путей
кормильца в первую с германцем
и во вторую – сыновей.

…Им по ночам родной, красивый —
и не рождённый снится внук.
Они одни. Они всё живы,
сердец прощальный помня стук.

Проходит жизнь. Уходят силы.
Прекрасна молодость во сне,
где живы все!
Но спят могилы
в чужой и дальней стороне…

Здесь всё чужое: улицы, дома.
Как будто сплю и сном угарным скован,
как будто я давно сошёл с ума,
я на себя гляжу как на чужого,
со стороны без жалости гляжу —
судья-палач, караю и сужу.

Казнь продолжается – и столб позорный врыт.
Стою один, лишён людского званья.
И точит боль, и гложет тёмный стыд
за тёмный стыд и боль существованья.

Мне в оправданье нечего сказать.
Как равный вам, пришёл я в мир несытый,
но никогда мне не поднять глаза,
в глаза людей мне не смотреть открыто.

За жизнь мою, за сладкий белый свет,
за нищий хлеб, замешанный с половой,
я благодарен вам, – и дела нет,
как нелегко из уст исходит слово.
Казнь продолжается. Ещё не вышел срок,
ещё душа не иссушила омут
страстей своих, ещё не мёртв порок.

…Но э т о т хлеб! но воздуха глоток,
по вашей щедрости отпущенных другому —
и мне доставшихся. Но вашей веры свет! —
когда для вас слова мерзавец и поэт
одно и то же…

На вокзале (в погоду метельную),
где буфетные столики в ряд,
человека без роду и племени
повстречал я в конце января.
В телогреечке незаштопанной,
в прохудившихся сапогах —
он людей просил полушёпотом
об оставшемся на столах.
Подбородок свинцовым отливом
неопрятной щетины пугал,
отвечали ему – кто брезгливо,
кто совсем ему не отвечал.