Феликс Чечик - Улитка ползёт

За юбку мамину держась
и вызубрив любви урок,
я полюбил весь этот джаз,
весь этот рок.
Идя за мамой на весу,
как будто шарик голубой,
всем сердцем полюбил попсу —
само собой.
И разлюбить не в силах я, —
и если честно – не хочу.
И лёгкостью небытия
живу-лечу.

если ты растворяешься в прозе
как в толпе растворяется ной
прикоснись языком на морозе
к металлической ручке дверной
стань поэзией вредной здоровью
и полезной как водка зимой
допотопной и грешной любовью
или кровью самой

Отбился от стаи и стал вожаком
себя, и уже навсегда.
Ты даже не мог и мечтать о таком —
безмолвие и холода.

Вокруг ни души. Тишина. Забытьё.
Летай, а не хочешь – сиди.
И слушай холодное сердце своё,
безмолвное сердце в груди.

под какую мелодию примем
смерть не смерть сон не сон
станем облаком белым на синем
накрахмаленным будто гарсон
под какую мелодию или
в тишине как в ночи
позабудем всё то что любили
растворимся и станем ничьи
невесомее тени полдневной
и прохладней реки
высыхающей внутривенной
божьей длани и детской руки

Я столько лет терпел
сургучную печать.
Я всё скажу теперь —
я не могу молчать.

Как минимум лет сто,
не раскрывая рта,
хочу признаться, что
прекрасна немота.

И в радости и в горе —
до самого конца,
как берег и как море
не разлучаются.

Совсем другое дело,
когда душа одна
и возвращаться в тело
не думает она.

Никогда ещё не поздно —
всё начать с нуля.
Ночь тиха и небо звёздно
и пуста земля.

Никогда ещё не рано —
задремать в ночи
стрекозой среди бурьяна,
припеваючи.

я нарву тебе сирени
после дождичка в четверг
чтоб прохожие смотрели
и глазели снизу вверх
чтоб завидовали глядя
наглядеться не могли
как завидуют элладе
одиссея корабли
чтоб завидовали «белой»
не кому-нибудь а мне
потому что сэкономив
выпью пива у метро

Что касается генома, —
разгадали очень просто,
оказалось, что у гнома
ген отсутствует для роста.

От того у них неврозы
и глаза у них, как блюдца,
а невидимые слёзы
человеку отольются.

перестать мелькать
замереть на время
умереть воскреснуть
сменить обличье
чтоб вокруг звенели
листвой деревья
и мешало спать
песнопенье птичье

муравьём ли рыжим
улиткой влажной
стрекозой пожарной
лет через двести
кем угодно это
уже неважно
важно только чтобы
с тобою вместе

как частное лицо
частному лицу
зеркально озерцо
ведущее к отцу
и отражаясь в нём
до самого конца
не видишь днём с огнём
за зеркалом отца

Предупреди меня, пожалуйста,
заранее предупреди
о том, что на исходе августа
тоской беременны дожди.

Чтоб, обескрылившие – оба мы, —
смотрели на небо с земли,
где августейшими особами
планировали журавли.

Единственно о чём, —
не то чтобы жалею,
но помнить, обречён
и вспоминать аллею
в промозглой тишине,
в полупустынном сквере,
но где добры ко мне
пластмассовые звери.

Отдельно от плоти,
уже не спеша,
на автопилоте
летела душа.

Полночь. Сердце. Неотложка.
Скорбные дела.
Млечной скатертью дорожка
по небу легла.

И по ней на все четыре,
как июльский дождь,
ты идёшь, бренчишь на лире,
песенки поёшь.

Если ростом не вышел
в сорок первом году, —
не достанешь до вишен
и черешен в саду.

Из-за малого роста
не попробуешь их.
Но останешься просто
после боя в живых.

рюмка печали
корочка хлеба
и помолчали
справа налево

Одеты в белое с иголочки
контр-адмиралы – потому,
что голубые комсомолочки
Визжа, купаются в Крыму.

Они в бинокли смотрят пристально
и отвести не могут глаз…
Но поджидает их на пристани
об увольнении приказ.

Главнокомандующий, походя,
списал на берег, но пока:
ни чести моряка, ни похоти
лишить не могут моряка.

И дым пускают в небо кольцами,
как сердце режут без ножа…
И голубыми комсомольцами
в Крыму купаются, визжа.

звуки в отличие от
устаревающих нот
молоды будто вначале
«до» превращается в «си»
облаком на небеси
мыслью без тени печали

черешни и вишни
созрели в саду
их кушал всевышний
у всех на виду

но люди не веря
глядят на скворца
и видят лишь перья
не видя творца

и александр пушкин врёт
и афанасий фет
как не вписаться в поворот
и улететь в кювет
и переломанным лежать
на дне кювета и
не причитать и не дрожать
а плакать от любви

Настроить телескоп
и пристально вглядеться,
освободиться, чтоб
от паутины детства
и от недетских мук,
белеющих, как сажа…
А юности паук?
А молодости пряжа?