Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Горностай на черных кружевах.
Пух лебяжий на нагих ветвях.
Белый, свадебный на всем атлас,
Всё волшебный мир для наших глаз.
Белые дома еще белей,
Крыши – мантии для королей.
Трубы – горностаевы хвосты,
Мраморными стали все мосты.
Бархат покрывает белый всё,
По снегу следы – святое житие.
Тишина такая, словно нет
И тебя уж самого, поэт.
Ничего нет больше, ничего,
Даже небо самое мертво.
Тучи серы, как литой свинец.
Ни один не пролетит скворец.
Не мяукает на крыше кот,
Времени уже потерян счет.
Красок нет давно уж ни на чем,
Бело всё, черно, как в бурелом.
Не слыхать валдайских бубенцов,
Не видать на дровнях мужиков.
На чужбине грустно в тишину,
И клонит, клонит тебя ко сну.
Этаким я мыслю мир без нас,
Белый свадебный везде атлас.
Тихий это Божий натюрморт,
Белый в черных кружевах офорт.

Сегодня ночью Бог Сикстинский
Мою келейку посетил,
Могучий, белый, исполинский,
До самых комнатных стропил.

Я знаю, что Он бестелесен,
Что Дух Он чистый, Сила, Свет,
Что Он незрим и повсеместен,
Но я художник и поэт.

Я вижу, как Буонарроти
Невидимое видит глазом,
Живописуя на кивоте
Создателя миров в экстазе.

И Он явился этой ночью
В моей келейке на стене,
И я вернулся к средоточью
Всего создания во сне

И вопросил: – Отец Небесный,
Должно ли мне еще страдать
Под хризалидою телесной,
Что я готов Тебе отдать? —

И Он ответил с тихой грустью:
– Зачем спешить, мой милый сын,
К неотвратимому уж устью,
Зачем глядеть в загробный скрын?

Нет, созерцай спокойно звезды,
Цветы и волны, облака,
Шипы на розах, пташек гнезда,
На стебле медного жука.

В мои успеешь влиться вены,
Где Хаос мировой течет,
Где всё уже без перемены,
Где всякий бесполезен счет! —

Как бы по мановенью жезла,
От солнца первого луча
Виденье на стене исчезло,
Как в небе алом саранча.

Остались только цвели пятна,
Остались копоти следы,
Всё то, что глазу неприятно,
Как в живописи без узды,

Без вдохновенья и охоты,
Как в мусоре глухой пещеры,
Где нищие живут илоты
Без божества сикстинской веры.

В мозгу моем колышется камыш
Под сводом голубых небесных крыш.
В мозгу моем летает рой стрижей,
И много там сверкающих ножей,
Что пронизают мой усталый мозг,
Как жгучие пучки ивовых розг.
И что за жуткий там болотный блеск,
Что за серебряный ершиный плеск!
Всё как во дни создания миров,
Вращенье пламенных во тьме шаров.
Сплетенье новорожденных орбит,
Труба архангелов в ночи трубит.
И хороводы ангелов других
Создателю поют хвалебный стих.
Всё в этом странном, крохотном мозгу,
Под сводами в магическом кругу.
Потом опять космический туман,
Зыбящийся, незримый океан.
Закон, повелевающий мозгом, —
Закон вращения миров кругом.

Как я хотел бы быть ребенком
Опять, что открывает мир,
Скользить ручонкой по пеленкам
И в голубой глядеть потир;
Чтобы над люлькой мать склонялась
Иль бабка в кружевном чепце,
Чтобы акация качалась
Совсем как будто на крыльце.
Цветы и тучи были б тайной,
Непостижимой как теперь,
Но сказочно необычайной,
Не то что запертая дверь.
Всё было б впереди, как море,
Когда спускаешь первый челн,
И сладким было б даже горе,
Которым каждый миг наш полн.
И грезилась бы снова греза,
Как лики грустные Мадонн.
И расцвела б на сердце роза,
И я взошел бы с ней на трон.
И было б первое объятье,
И первый робкий поцелуй,
И слов безгрешное зачатье,
Словесных много аллилуй!
Всё позади теперь, о Боже,
Одна лишь жажда та же жить,
И смертное Ты стелешь ложе
И жизни обрываешь нить!

В природе всё торжественно и строго,
В ней нет совсем добра и зла,
В ней только свет, движенье, мгла
И чуть заметное дыханье Бога.

Жизнь хороша, но только без деталей,
Без микроскопа под рукой,
Когда вокруг царит покой
И ветр поет меж корабельных талей.

Внизу, в соленых изумрудах моря,
Прожорливые рты миног,
Акулы, спруты, сталь острог
И рыбы тихое без звуков горе.

Вокруг, как сад плодовый, крылья чаек
И стрелы синие стрижей,
А в трюмах мрачных лязг цепей
И свист уравнивающих нагаек.

Но даль вокруг загадочно туманна,
Белее снега облака,
И так проходят чередой века,
И солнечное жарко осианна.

Мир создан так, и ты среди рогатин
Не подымайся на дыбы,
Не укрывайся от судьбы,
Живи свой миг, он жутко безвозвратен.

Над моей постелькой не было Мадонны,
Там висел Христос лишь в терниев короне,
Там висел квадратный доктор Мартин Лютер
В рамочке, отделанной под перламутер.
Но еще мальчонком по дороге в школу
Заходил в собор я к главному престолу:
Касперовская там Матерь Божья,
Черная, на эфиопский лик похожа,
Привлекала детское воображенье,
И слагались тихо ручки для моленья.
И молился за счастливый я экзамен,
За выздоровленье мамочки, – и камень,
Черный камень в сердце, вниз бултыхал,
Хоть из-за плеча какой-то бес хихикал.
Я потом не раз в Мадонн святых влюблялся,
Как по белу свету без толку скитался.
Но не падал я в слезах уж на колени,
От безверия тупого иль от лени.
Лишь на образ матери моей покойной
Я еще молился, часто недостойный,
Лишь пред девушкой моей склонял любимой
Я колени, утомленный долгой схимой.
Но теперь пред всякой Приснодевой черной,
Черной, черной, в ризе золотой, покорный,
Я опять склонился бы, как в чистом детстве:
Слишком часто жил я с бесами в соседстве,
И Спаситель нужен мне опять Младенец,
Со свитком в руке, меж пестрых полотенец.

Раскаленные брызжут фонтаны
В бесконечности всей океаны.
Солнце – фейерверк странный и жуткий,
Солнце – творчества Божьего шутки.
Но при чем муравейник злосчастный
В этой студии Божьей прекрасной?
Здесь от этих фонтанов небесных,
В галереях угрюмых и тесных,
То зубами, как волки, стучат,
То, как жабы, ныряют в ушат,
То на полюс бегут, то в Сахару,
Словно Божью предчувствуя кару
За кровавые чьи-то грехи
У всё новой трагичной вехи.
Может быть, даже страшные войны,
Что венец мирозданья достойный,
Отражение этих фонтанов,
Бьющих в мрак мировых океанов.
Может быть, это всё лихорадка,
И Создателю так же всё гадко,
Как и мне, на земле муравью,
Что с отчаяньем смертным пою.