Игорь Соколов - Медитации на мысли Василия Розанова. том 2

Какое хочешь Имя дай

Моей поэме полудикой…»

(9 мая 1918 года)

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. – Представление кончилось.

Публика встала.

– Пора одеть шубу и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось.».

Комментарий: Многие историки, как в мире, так и в России, полагают, что впервые о железном занавесе в Европе сказал в своей Фултонской речи Уинстон Черчилль, однако первый о железном занавесе над Русской Историей, а соответственно и над Европой сказал Василий Васильевич Розанов в 1918 году в своей из последних предсмертных книг «Апокалипсис нашего времени».

Привожу отрывок речи У. Черчилля: «…По другую сторону „железного занавеса“, который опустился поперек Европы, другие причины для беспокойства. …во многих странах по всему миру вдалеке от границ России созданы коммунистические пятые колонны, которые действуют в полном единстве и абсолютном подчинении директивам, которые они получают из коммунистического центра.»

Из Фултонской речи Уинстона Черчилля (1946 год)

«О, как это ужасно! И ужасно за нее и за Вас, наш бедный Наставник, от которого поистине ушла Подруга дней его суровых как Пушкин говорит о няне. В смерти ужасающа и непереносима разлука. Ничуть не боль и не физическая смерть, но ужасное РАЗЛУЧЕНИЕ с кем СРОСЛАСЬ вся жизнь. Это ужасно, ужасно, ужасно. Только ослы-позитивисты не понимают этого. О, какие они ослы, эти позитивисты, и мне кажется, вся глупость их проистекает от этого одного – непонимания ужаса смерти. «Великое таинство смерти», – проговорил Ап. Павел, как бы приподымая завесу в другую сторону вечной жизни «там», – загробной жизни. Как было бы все ясно, если б иметь об этом уверенность; ясно и – светло. «Но мы все об этом ничего не знаем». Состояние наше поистине ужасно. Мы поистине жалкие люди. И нам остались не мысли, а слезы. Страшно и о Вас думать. Как учитель без привычной толпы учеников, и ученый без «тут где-то около меня <���нрзб> щагося и шуршащего платьем друга» (Авд. Ив.). Вы стоите в ужасающем положении дерева среди поля, вокруг которого не растет никакого леса. «Молодые слишком молоды и глупы», «сверстники и сотрудники скончались» Ужасно, ужасно. В том положении, как у Вас, хочется еще уйти от людей, «побыть одному». А между тем возможное исцеление или облегчение печали – с людьми. И всякое присутствие людей так режет и томит. Ужасно. Тут-то и открывается весь смысл и бл. Августинов, и св. Францисков: того всего, что так оплевано в наше время. Оно ужасно, «наше время», и ненавистно. Вот «время», в которое не хочешь иметь друзей, и будь бы возможность – со всеми и раззнакомился. Все возвращаешься к годам юности, – и вспоминаю я, как усталый Вы вернулись из магазина Мюр и Мерилиз, – жалуясь на бесконечные его отделения и множество этажей, по которым приходилось ходить, покупая подарки для елки. И Авдотья Ивановна хлопотала около елки. Мы все студенты знали, что «у Герье такая же ученая жена, как он сам, – из рода Станкевича». Как давно это было. Уже тридцать лет тому. А светло, и все в красках и говоре, как сейчас. Прощайте, наш дорогой Наставник.

Да укрепит Вас Бог. В. Розанов.»

Комментарий: Владимир Иванович Герье – профессор МГУ – учитель и наставник Розанова В. В. в его студенческие годы. Герье В. И. пережил своего ученика на полгода, он умер в июле 1919 года. Всю жизнь их связывали очень теплые духовные отношения.

«Культура есть движение, культура есть любовь. История началась не с первого негодования человека, не с Каина: она началась с первого восхищения человека, с жертвы Богу Авеля, „Богу“, т. е. вот всему этому миру, и дубравам, и звездам, и верно, „кому-то, кто прячется за покровом звезд и дубрав“. Кто ведает, что думал человек, когда приносил свою первую жертву…»

Эриху Федоровичу Голлербаху

Он мне прислал карточку обширную

как Черное Море,

Или как штаны самого пьяного казака.

А сам носа своего не кажет,

Этот жестокий Голлербах, гордый как

Эльбрус или как тощая Гиппиус.

И сердце мое томится, а душа злится,

Что я не вижу моего доброго Голлербаха,

Такого доброго, такого приветливого,

И вовсе не похожего ни на Эльбрус, ни на Зинаиду,

И тем более ни на грозного казака,

А только на единственного самого Голлербаха.

Который или молчит, или мычит,

и ни единого слова не сказывает,

Но с которым мне безотчетно

хорошо сидеть нос с носом,

Потому что у обоих нас в душе поют песни

И мы оба знаем, о чем эти песни поют…

И я жду его как Ясную Погоду на Шпалерной…

Жду… жду… а он все-таки не приходит…

П. <���осле> ч. <���его> он если не полная свинья,

То все-таки маленький поросенок.

<6 апреля 1917 г.>

«Спасибо Вам, дорогой и милый батюшка Александр Петрович за пространное длинное письмо. Все Ваши (нрзб) письма, всегда (много лет) меня утешали. В них всегда горячая любовь, и – сердце к сердцу, лично, а не вообще (не схема). Моя больная Варвара, дочь (тоже) Варя, Таня, Надя, Вася, Вера (в монастыре) благодарят Вас все и просят Ваших заступнических молитв. Все Вас целуют и обнимают. Не знаю, что и делать. Писатель-сомнамбула. Лазит по крышам и видит сны, и если кто-то его „не поддержит“ – он упадет и разобьется. С 1/1000 долей моего таланта – давно богаты, миллионеры (М. Горький, Л. Андреев), а мне случалось попросить у прохожего папиросу изо рта, чтобы затянуться, согреться и горячо поблагодарить. И если бы знали люди, как я всегда благодарен.»