Алексей Тугарев - Я умею убивать драконов. Стишки 1997—1999 годов

Константинопольская губерния
снова вершит торжества юбилейные.
Лезет толпа на трибуны фанерные
перед началом парада,
и начинает читать поздравления
сам государь император.

Слушает нехотя долгую речь его
(утром в газетах она уже издана),
смотрит на взмахи безвластной длани
город, давно уже обестуреченный,
русско-еврейско-болгарско-греческий —
десять веков обожавшийся издали
символ имперских желаний.

Впрочем, туристам всё одинаково.
Им всё равно, где «зелёными» тратиться.
Берег утыкали пляжные зонтики,
и непонятно уже: Царьград это,
Ялта или Сухум.
А для любителей местной экзотики
в лавках, увешанных твёрдыми знаками,
вновь продают лукум.

Клин самолётов прорезал воздух —
это конец парада.
Тянут фанеру эстрадные звёзды
Киева и Петрограда.
Века двадцатого годы десятые
славит над площадью эхо.
Тень на Босфор ложится от статуи
вещего князя Олега.

В отдалённый купеческий город,
где торгуют пенькой и пшеницей,
прикатило большое горе,
дважды сложенное пополам.
Объявил генерал-губернатор,
что велением императрицы
перестроить весь город надо
и раскрыл генеральный план.

Разукрашен он был виньетками,
обрамляли его картуши,
завивались хвостики букв.
Прихоть питерского архитектора
беспощадным росчерком туши
все дворы и сады разорвала,
растоптала дома и подвалы,
искорёжила нашу судьбу.

Что же, матушка Екатерина?
Для чего нам такие изыски —
регулярная планировка,
европейская кутерьма?
Чтобы наглые геодезисты
поперёк наших улиц старинных
протянули свои верёвки,
заставляя двигать дома?

Года два купечество просит
переулки чуть-чуть переставить,
а чиновники, не тушуясь,
загребают дары свои.
Но по старым уютным кварталам
продолжается рубка просек,
чтобы вместо мощёных улиц
бросить пыльные колеи.

Вместо лавок былых и грядок
геометрию раскатили,
потому что такой порядок
государственно необходим.
И не хочет увидеть город,
как сжимая просвет першпективы,
угол церкви немым укором
тротуар перегородил.

Из Карфагена вышедшее судно
уже Столбы спокойно миновало,
дорогою известной и нетрудной
отправилось к Канарам за товаром.

Но мягкий ветер, обернувшись шквалом,
ниспосланным всевидящим Ваалом,
не дал пристать к заветным островам.
Несло корабль к полудню и закату
и вынесло почти что на экватор,
у побережья в щепки разорвав.

Потом на берегу Венесуэлы
найдут в песке давно увязший камень
с кривыми финикийскими значками —
для тех, кого забросит в эту даль,
чтоб эти горемыки поглядели,
что здесь и раньше люди побывали
и, кстати, не забыли о Ваале,
а принесли положенную дань.

Один из тех, кто выжил в океане,
добавлен был к реестру утонувших,
но странное, чужое покаянье
и чувство бесполезности утрат
у нескольких живых измяли души,
когда вершился дедовский обряд.

И раскололась выжившая группа,
и те, кто не хотел быть в роли трупа,
задумали своё начальство бросить
и той же ночью впятером уйти.
Нормальные свободные матросы,
но с коллективом им не по пути.

Довольно скоро встретили людей,
осматривались несколько недель.
Пришлось понять, что никуда не деться:
на этой неприкаянной земле
нет городов, дорог и кораблей,
а только бродят голые индейцы.

Привычный мир их выплюнул, как кость,
и выбросил настолько далеко,
что нет пути назад. Но ведь нельзя же
погибнуть здесь, от родины вдали,
и не увидеть ни родимых лиц,
ни средиземноморского пейзажа.

Припоминая, что Земля кругла,
что Африка сравнительно мала
и с юга омывается морями,
а Азия изрядно велика,
решили продвигаться на закат,
идя туда, где деды умирали.

Узнав плоды, которые едят,
и способы общенья с незнакомцем,
покинули любезного вождя,
и двинулись вослед за южным солнцем,
вдоль берега, как правило, идя.

Преодолев преграду перевала,
они достигли новой водной глади,
что путь на запад им перекрывала,
и вновь они пошли, на солнце глядя,
но к северу вели их берега,
туда, где тьма и вечные снега.

На них туземцы этих берегов
смотрели удивлёнными глазами.
Их трижды принимали за богов,
их восемь раз едва не растерзали.

Они полгода в рабстве провели,
они едва не умерли в пустыне,
и вот пришли на самый край земли,
где даже море подо льдами стынет.

Чертили карты палкой на снегу
и ожидали лета терпеливо.
Прощались на чукотском берегу
с хозяевами моря и пролива.

Ещё два года шли они, пока
не встретилась великая река,
впервые из глубин материка
несущая медлительные воды.
И знали на амурских берегах
о лошадях, железе и деньгах.
Привычный мир! Подумать только – вот он!

А между тем, сюда пришли они,
уже двоих своих похоронив,
а третьего так глупо потеряли.
Однажды он сказал, что он пошёл
на юг, в страну, откуда возят шёлк,
что хватит, мол, общаться с дикарями.

А двое гнули линию свою,
что надо им домой, а не на юг,
что путь туда ошибочен и ложен,
что их страшит Великая стена,
что кормят их лесные племена
и на алтарь закланий не возложат,

а государство может наказать
(и в том его законности пикантность!),
к примеру, за красивые глаза,
в которых не заметен эпикантус.

А он сказал, что не упустит шанс
увидеть то, чего никто не видел,
и, гибели в Китае не страшась,
покинул их в печали и обиде.

Они же вышли к озеру Байкал,
у степняков лошадок раздобыли
и кочевали к западу, пока
на переправе у одной из рек
не повстречался черноморский грек,
который, правда, не бывал в Сибири,
но раза два мотался на Урал,
где камушки у местных собирал.

Он путал Карфаген и Финикию,
не сразу понял, кто они такие,
и не поверил в длительность пути,
но с ним они дошли до Танаиса,
где наконец смогли остановиться
и облегчённо дух перевести.

Когда подходишь к городу чужому,
а кажется, что нет его родней,
когда влекут тебя чужие жёны,
и истина является в вине,

когда шумит компания хмельная,
и ты теряешь разговора нить,
но греческий язык немного зная,
пытаешься хоть что-то объяснить,