Евгений Меркулов - Посреди донской степи

Что ж ты, птица, замолчала?
Чую, cрока мне не знать…
Чай, по правде будет мало,
А по кривде и не нать.

Восемнадцатый год шашкой по живому!
Кто ты, наш аль не наш – выясним потом.
Занесло казаков далеко от дома,
Да и где он теперь, тот родимый дом?
И хучь родом все с вольного Дона мы,
Наши судьбы скрестились хитро,
Батя с браткой прибились к Будённому,
А меньшой к атаману Шкуро.

На соседнем базу баба воет воем
Молодая жена стала вдруг вдовой.
Сообщили, что муж принял смерть героем.
Не вернётся вовек он в курень родной.
Эй, хозяйка, налей нам по случаю,
Да закуску скорее неси.
Мы зальём свои думы горючие,
Как велось испокон на Руси.

Завтра снова в седло. Утренней порою
Бросим мы хуторок, и опять в намёт.
Прозвучит во степи: «Сотня, шашки к бою!»
Не спеши, кочеток, торопить восход.
На горе крутит крыльями мельница,
А я Бога молю лишь о том,
Чтоб в атаке не выпало встренуться
По случайности с кровным братом.

Ах, вернуться б назад, в хутора, станицы.
Надоела война! Больше не могу.
Ноне жито в полях тучно колосится —
Будем жечь, чтобы хлеб не попал к врагу.
Восемнадцатый, время суровое.
Кто тут прав, кто не прав? Не поймёшь.
Перепутано старое, новое,
Красно-белая правда и ложь.

Россия. Январь. Девятнадцатый год.
Визжит циркуляра кровавая строчка:
– Казачий народ поголовно в расход!
Всеместно! Без жалости! К стенке и точка!

Такого не знала страна до сих пор,
Поставлен народ за чертою закона.
Расправил крыла большевистский террор,
В итоге погибших под два миллиона.

Сдавайся! Смирись! Ворохнуться не смей!
Иначе в леваду под дробь пулемёта.
Репрессии, ссылки, расстрелы семей.
И старых, и малых под корень без счёта.

Багряною стала донская вода,
И ночи светились огнями пожаров.
Прошла по станицам казачьим орда
Свирепых зверей, палачей-комиссаров.

Но что было хуже всего – это страх,
Тот ужас, что сапой прополз в поколенья.
Ох, как же надеялись власти в верхах,
Что память народа утонет в забвеньи.

Да вишь, просчитались слегка упыри,
Забыли, что роду нема переводу.
И как ни старайся, хоть даже умри,
В душе казака не задушишь свободу.

Столетье промчалось, а память живёт,
В сердцах отпечатаны строки декрета.
И выживший в муках казачий народ
Навряд ли когда позабудет про это.

Ой, степные травы манят, как постелька,
Радуга на небе, словно семицветный шлях.
Отдохни, казаче, расстели шинельку,
Брось седло под голову да на часок приляг.

Конь усталый тоже отдохнёт немного,
Он с тобой на пару столько тягот перенёс.
Позади осталась дальняя дорога,
Сколько впереди ещё – то ведает Христос.

Немцы да румыны – с ними было ясно.
Басурманов били, бьём и дальше будем бить.
А потом свои же – белые на красных,
Красные на белых… и куда теперь иттить?

У Шкуро в отряде били коммунистов,
Были у Миронова, да только всё не в прок.
Год двадцатый грозен, ярок и неистов…
А теперь дай Бог найти родимый хуторок.

Ой, степные травы манят, как постелька,
Радуга на небе, словно семицветный шлях.
Отдохни, казаче, расстели шинельку,
Брось седло под голову да на часок приляг.

Белый снег на донском берегу,
Да низовка сулит непогоду.
Я, разутый, стою на снегу
И смотрю на холодную воду.

Справа шепчет молитву сосед,
Снег кропя из недавнего шрама,
Он, как я, тоже бос и раздет.
Слева – батюшка с нашего храма.

Руки связаны крепко у всех,
Палачи не жалели верёвок.
Слышим сзади их ругань и смех
Вместе с лязгом затворов винтовок.

Жизнь намётом в глазах пронеслась,
Знать, не брешут об этом в романе.
Эй, пичуга, слетай-ка на баз,
Передай мою вестку мамане.

Расскажи про расстрел, про затон…
Надели её, Господи, силой!
От, не думал, что батюшка-Дон
Казакам станет братской могилой.

Мимо медленно льдинка плывёт.
Целься! Пли! Принимай, Боже, души…
Вот и всё. Девятнадцатый год.
Циркулярный приказ не нарушен.

Как вино откупорю
Кровяное, красное,
Вспоминаю давние,
Горькие года.
Жили в нашем хуторе
Братья Семичастные.
Дружные да славные,
Не разлей вода.

Схожи, как два колоса,
Лишь одно различие
(И маманя с батею
Не поймут, отколь?) —
У Ивана волосы
Светлые, пшеничные,
Кудри у Игнатия
Чёрные, как смоль.

Ой, щедра да благостна
Сторона кубанская.
Так и жили б весело
У родной Реки.
Но пожаром яростным
Вспыхнула германская,
И на фронт уехали
Братья казаки.

За три года горюшка
Нахлебались досыта.
На подмогу скорые
Шли за братом брат.
Набрались по горлышко
Боевого опыта,
Заслужив Егориев,
Ваня и Игнат.

Грозный восемнадцатый
Братьям жребий выкинул.
Ох, бывают разными
Шляхи казака.
Старший за кубанцами
Ускакал к Деникину,
А меньшой за красными
Прямо в ГубЧК.

Братья и не чаяли,
Что им снова встретиться,
Связанным да раненным,
Будет суждено.
Оба по случайности
Через десять месяцев
Были в плен захвачены
Хлопцами Махно.

Их наутро вывели…
Вот, затворы клацнули.
Но молчат ребятушки,
Да отводят взгляд.
Прогремели выстрелы,
И в могилу братскую
Разом пали рядышком
Ваня и Игнат.

Голова к головушке,
Тёмная да светлая…
Пропадали пропадом,
Не пожав руки…
Связанные кровушкой,
Что же вы наделали,
Чем грешны пред Господом,
Братья казаки?

В небо тусклое, цвета шинели,
Взмыло облако чёрного дыма.
Перегруженный борт еле-еле
Отплывает от берега Крыма.

Пассажиров угрюмые лица
И закушены губы до боли —
Прощевайте, родные станицы,
Мы уже не увидимся боле.

Подхорунжий, беззвучно рыдая,
Из нагана палит прямо в воду.
Там, в кильватере, бьётся гнедая,
Сиганувшая вслед пароходу.

И предсмертное конское ржанье
Тонет в резком гудке троекратном…
Кто читает молитву прощанья,
Кто клянётся вернуться обратно.

Но не бейся поклонами об пол
И на Господа зря не надейся.
Порт прибытия – Константинополь,
Там не будет обратного рейса.

Стихли крики и выстрелы ружей,
И не слышится грохот сраженья.
В луже крови лежит подхорунжий,
Выбрав сердце последней мишенью.