Егор Киселев - Горький миндаль над дорогой. Сборник бессмысленных песен

Любимая! Любовь моя, послушай,
Давно так не терзало душу мне,
Гляжу я в пропасть в тягостном удушье,
Чтобы тотчас упасть, погибнуть в ней.

Я вижу, смерть сгустилась надо мной,
Как горький дым прокуренных ночей.
И я иду покорно на убой,
Склоняю голову на плаху дней.

На суд толпы я выносил болезнь,
Свою печаль, тревогу и сомненье,
Но почему-то видят утешенье,
Где я тону в смертельной мгле.

И мой талант, мой самый тяжкий грех,
Моим уродством был, а не отрадой,
Я раньше этот стыд топил в вине,
Выкуривал его в ночной парадной.

Плевал с балкона им и под гитару пел,
Пока не выпел душу без остатка,
Я этой мерзостью всю жизнь болел,
Стенал в похмелье. Но загадка

Отнюдь не в том, что чем-то я болел,
И точно уж не в странствиях по душам,
А в том, что почему-то я хотел
Всю жизнь того, что никому не нужно.

Природа рассудила справедливо:
Свобода неизвестна ей,
Никто в ней не глядит тоскливо
Сквозь марево печальных дней.

В ней лист опавший умирает
В убранстве золотом, и о судьбе
Тяжелой страшной не вздыхают
Здесь даже те, кто каждый день живет в борьбе.

Зачем свобода мне, коль я не гений?
Не Байрон, Достоевский и не Блок,
Зачем душа томится от сомнений?
Кому жить лучше от моих тревог?

Кому печаль моя облегчит душу?
Кому согреет день моя тоска?
Нет воли выбраться на сушу
Песчинке из великого песка.

В хмельном чаду под сенью звездной
Зачем мне этот горестный родник?
Зачем шумит в ночи холодной
Мой одинокий мыслящий тростник?

И все же соль не в одиночестве,
И не в деньгах, и не в стремленье к почестям,
Не в тишине, не в шелесте дубравы,
Не в пении ручья и не в листе тетрадном.

Не в вязкости чернил, не в образе портретном,
Не в том, что всем дано, и не в запретном.
Не в шорохе дождя, не в грозовом ударе,
Не в трезвости и не в хмельном угаре.

Не в тишине молитв, не в горечи проклятья,
Не в долгих поцелуях и объятьях,
Не в памяти и не в забвении,
Не в радости и не в презрении.

Не в том, чтоб ревновать супругу,
Не в зависти к врагу иль другу,
Не в торжестве наук, не в криках страсти,
Не в ясности ума и не в ненастье.

А в том, чтоб на одно мгновенье
Забот чужих умолк бы шторм,
Чтоб с вечностью столкнулось время,
И завязалось бы узлом.

Чтобы душа совпала с жизнью,
И совесть стала вдруг чиста,
И начинаешь, обновившись,
Жить снова с чистого листа.

Иногда сигарета – единственное,
Что спасает от безумия полного.
Как любая дурная привычка,
Курение – нычка, спасенье от нового
Тюка проблем, на гриву упавшего
Невзначай, нежданно-негаданно,
Будто током ударило спавшего
В черной воде прогалины
Посредь льда Чудского озера,
Иль Телецкого, что кому ближе;
Четыре минуты подумать,
Пока душа яд с фильтра лижет.
Пока свеча горит, безумство тлеет,
Дым режет воспаленные глаза.
И там, где юмор не успеет,
О многом промолчит слеза.

Да, я один. Совсем один.
Хотя вчера нас было двое.
И я смотрю кино немое
Из памяти былых картин.

Душа в них утешенья чает,
Но счастья там, как неба в луже,
И только сердце сдавит туже,
Надежда, словно снег, растает.

Любовь – предельный вид мученья,
Нет в ней ни берега, ни брода,
Куда ни глянь – колышут воды
Глупцов на бревнышках сомнений.

Полночь. Тонет сонный городок
В тени могучих горных круч,
Сквозь тучи, словно между строк,
Струится отраженный луч.

Что он найдет в стране далекой?
Что высветит он под луной?
Тоску в сердцах, над одинокой
Судьбой кручину, и простой

Усталый материнский взгляд,
От детской книги отрываясь,
Скользнет по лицам спящих чад,
И после, грустно улыбаясь,

О юности былой мечтая,
Уснет и мать. Хмельной студент
Бежит по рельсам за трамваем.
Гаишник просит документ

У девушки в вечернем платье,
Что ехала на красный свет,
А вот теперь сидит и плачет,
Поскольку документов нет.

Но он отпустит, не иначе,
Ему кормить семью, жену
Везти с родней на дачу,
И детям взять конфет на сдачу,
Хоть он у совести в плену.

Сегодня ветрено, и волны с перехлестом,
И свет горит на старом маяке.
Душа томится, думает о прошлом,
А я пытаю карандаш в руке.

Сгустилась ночь над Балаклавской бухтой,
Сосет под ложечкой слепая тишина.
На пристани так непривычно людно,
Аншлаг сегодня, и у Куприна

На лавке с фонарем туристы
Бумажник ищут средь вещей,
Чтоб заказать у местного барристы
Два кофе да погорячей.

Я вышел вон, я совершил ошибку,
Десятую в прошедшем дне,
А сколько дней таких сказать навскидку
Не представляется возможным мне.

Что жизнь моя? Лишь череда скандалов,
Мук совести, тревог, тоски, стыда.
И падает в широкие карманы
Из глаз давно остывшая звезда.

Молчанье – золото. Мысль изреченная есть ложь.
Мудрее тот, кто тишину свою хранит.
А мне велит душа: «Вынь, да положь»,
Хотя бы тверже слова моего гранит.

Я лгу, как все певцы. Поэту правда не к лицу,
Ему к лицу торчать на баррикадах
И грудь свою выпячивать свинцу,
А не чужих детей губить под градом.

Легко слать на убой чужого брата,
Своими жертвовать обычно не с руки.
Но хочется поэту хоть когда-то
На площадь свои вывести полки.

На то и темен русский человек и крут,
Что кроме песен хлебом сыт бывает темным,
А как тяжел его обычный труд,
Неведомо певцам неугомонным.

Певцу и liberte, egalite,
А мужику соха, кузнечный молот,
Хоть в шахте есть свое fraternite,
Оно совсем иного толка.

Любви моей не исчерпать, не выпить.
Болеет ей моя душа.
Или душой больна, напротив,
Любовь. Так тяжело дышать.

Дышать Тобой, дышать с Тобою,
Сквозь ребра из темницы сна
Стремится вырваться на волю
Она.