Александра Давыдова - Девять жизней

На ладони неба лёг хрустальный шар,
Будоража светом струны душ людских.
Закружит их полнолунье, силой чар
В лабиринты снов тревожных заманив.

Заклинаний отзвук в сумраке дрожит —
Ты понять не можешь, сон или обман.
Ночь, таро раскинув, карты ворошит,
Брошен в небо восемнадцатый аркан.

От судьбы не скрыться, всё предрешено.
Ты себе отныне не принадлежишь —
Полнолунье своё терпкое вино
Разливает по резным бокалам крыш.

Тебе кажется – ты одинок.
Ты лелеешь своё одиночество,
Наслаждаешься болью, как творчеством,
Как своим предсказаньем – пророк.

Ты до дна выпиваешь любовь,
Что смешалась с изменой нежданной,
И страдаешь над ноющей раной,
Раздирая её вновь и вновь.

Сердце бросив своё на алтарь,
Ты пронзаешь его раз за разом,
Вспоминая со странным экстазом
Безответной любви календарь.

Ты томим безутешной тоской
По мечтам, безнадёжно обманчивым.
В свою душу, терзаясь утраченным,
Так не хочешь впустить ты покой.

Только прошлому верность храня,
На весь мир ты глаза закрываешь.
Ты, слепец, даже не замечаешь,
Тех кто искренне любит тебя.

Растеклось над лугами лето,
Вязкой патокой, зноем льётся.
Как дышать раскалённым светом?
Кто б укрыл облаками солнце?

Только ветер нынче бескрылый:
Поперхнувшись горячей пылью,
Иногда он вздохнёт лениво —
Спеленало истомой крылья.

Бесполезно искать прохлады.
Зыбким маревом кружит воздух.
Даже лето уже не радо —
Лету знойному нужен отдых.

Опалило жарою плечи,
Истомилось лето, устало,
Ждёт, скорее пришёл бы вечер,
Остудил бы луга туманом.

Млеет в подворотнях лето,
Отдыхает на скамейках.
Под шатром зелёных веток
Дремлют тихие аллейки.

Ветер с облаком балуют
В синеве, а сквозь прорехи
Под копной лучистых кудрей
Солнце щурится от смеха.

Тенью свежей зазывает
Лето в лес, а для приманки
Вдоль опушек расстилает
Земляничные полянки.

Если пыль притушит краски —
Сыплет дождиком весёлым,
Душем из пушистой тучки
Поливает небоскрёбы.

В поднебесье заиграют
Разноцветья лёгких радуг.
Отразится в мокрых листьях
Лето, щедрое на радость.

А может я – всего лишь осень,
Чьи слёзы – капельки-дождинки?
И сердце, что так ласки просит,
Сродни дрожащей паутинке?

Меня обнимет ветер страстно,
Скользя под золотом наряда,
Но я останусь безучастной,
Ему – холодному – не рада.

Он, облаков взъерошив кудри,
Умчится в сумрачное небо…
Я знаю, где-то там, в лазури,
Есть солнце, что меня согрело б,

Но тяжесть туч неумолима.
В листву румянцем брызнет алым
Вино – и терпкостью карминной
Запрячется на дне бокала…

А что душа? То лист пожухлый,
Что еле держится на ветке,
Дрожащий, высохший и хрупкий —
Не вспомнить ей улыбки летней.

Так удобно всё свалить на осень:
Пессимистка, мол, и капризуля,
И характер у неё несносен,
Да ещё ужасная грязнуля:

Листья расшвыряла, как попало.
Мрачностью почти лишила света.
Птиц хандрой противной разогнала,
Да дождит тоской холодной с неба.

Меланхолией своей страдает,
Хмурится частенько не по делу,
Скучна и уныла, пусть не злая —
Нет её депрессиям предела.

В общем, только портит настроенье,
Нагоняет грусть, в тоску бросает…
Как легко во всех своих проблемах
Обвинить того, кто рядом с нами.

Снег кружит искристой манкой.
В зимней каше по колено
Я тащу мешок подарков.
Обхохочешься, наверно,
Наблюдать за мной. Вот только
Мне сегодня не до смеха:
Дед Мороз, должно быть, с ёлки
навернулся. Он уехал!

У него маразм, ну точно!
Перебрав подарки ловко,
Что-то он шептал про «срочно»
И «горящая путёвка».
Новый год – а он весь вечер
Просто бредил о загарах.
И теперь он где? Беспечно
Греет пузо на Канарах!

Я ж за Деда – это ж глупо!
Никаких не хватит нервов.
Мне его большая шуба
Велика на пять размеров!
Он – сидит вальяжно в пабе,
Я – мечусь по переулкам.
Вечно с сумкой бегать бабе,
Даже если ты – Снегурка.

Некто
машинный, фонарный
пылит, суетится, рокочет,
царапая скорлупу, за синью которой
ворочается, гукает, дышит
живой звездоокий…
Кто?

Млечный Путь разделав на звезды,
астролябией в небо целя,
трое мудрых метили мелом
траекторию новой.

Трамбовали мира поверхность,
шли на Запад, стирая обувь,
трое нищих с Таврских отрогов,
обращая диск в сферу.

Три жреца в истертых одеждах
на ступенях Халдейских храмов
собирали смирну и ладан,
призывая в мир веру.

Во дворец доставлены тайно,
отвечали легко, по делу
три посланца дальних пределов
в стольный Ерушалаим.

Три жреца, три мудрых, три нищих,
три посла к лачуге с дарами
поутру подошли и вышли —
все двенадцать – тремя царями.

Мы заперты в клетках разных на белом поле
тетрадных страниц, в море росчерков лиц,
клинышков синих птиц, немых, так же, как мы,
флатландцы, па чернильного танца.
По линиям слепо рвемся за край слева – в
трехмерный май, март, июль – выбирай.
Вверх с полушажка падаем в ночь зрачка.
Где-то в ночи обращаемся в звук, спешим с
воскресеньем.
Томно,
трудно срываемся с губ:
Я помню
чудное мгновенье.

Спят деловые бланки на столешнице стопкой.
В суды, в комиссии, в банки – опять повернулась
Ананке ко мне аппетитной попкой.
Мушку ищу в ложбинке, лазейку для поцелуя,
что у турчанки Хафиза: вдруг раздумает злиться
злодейка, гетера, лгунья?
От неожиданной ласки личико враз откроет
Гюльчатай Демокрита.

Жаль, Оккамова бритва Venus Embrace не ровня.