Кир Романов - Кислород

Это память о всех уже спразднованных годах,
Это определили весы снижение веса на душу…
Перья заледеневшие на вертолетных винтах,
Спасем, все равно ведь выбросится на сушу
Ведомый заблудшим Солнцем голубой кит.
Ветер, погнавшийся за сотнями направлений.
Свет, для каждого из дозволенных мне измерений,
Из каждой звезды… мучается, но горит…

Твоим телом упружится
В напряженных пальцах
Рояль…
Желаний и яростей
Наковальня, красная струн
Сталь…
Золотых колокольчиков
От чуть осмелевших касаний
Звон…
Стоном рассвета льётся
За горизонта край
Саксофон…

В отместку месть на месть
из сумрачного лона,
И в рожениц агонии хор бесов злым огнем
Смеется, осыпается трухой,
прогнившей тучей,
неживым дождем…
Колотит в подоконник наступлений марш ворона…
На ночь…
Все утра приказали трубить свет…
Сожжено – алый арлекин взошел на парапет,
Звеня колоколами, рассудил,
развел греховных,
успокоил леших…
И объявил царя… Для ползающих, пеших…
Летящих, стянутых, поставленных
тащить Его карету,
Крутить подвешенную на луче планету…

Кошка, косясь, назло громко хлюпает языком в молоко,
Капля дрожит, решается сброситься с парапета крана.
Скрючился инеем, ледяными когтями впился в стекло,
В мираж родника сухими глазами погонщика каравана.
Черные клавиши пола переберешь завораживающим «босиком»
Коснешься стекла, я высыплю ледяною колючей крошкой,
Каплей шагну, разобьюсь, испарюсь, улечу сквозняком.
Моей тепловой нетерпимости ухмыльнется ревнивая кошка…

– Никто…
– Взаимно.
– Наконец нас двое!
– Но не визжите так – чумными окрестят тот час…
Здесь миллиардный окрещенных лицостас,
И каждый лик свое названье воет…
Воротит сон,
Как в полночь на июнь картаво
Мамашей ропщет над икрой канава…

Я умираю в развязке сюжета каждой своей мечты,
Насмерть проснувшись,
Разбившись о мир резко открытым глазом.
Водоворотом калейдоскопа до тошноты,
Скрученный в дырку зрачка,
Спиральным тону миролазом…

Переворачивай кофейник.
Из гущи сердце там увидишь черное,
Стучится, что есть сил…
Знакомых альвов попросил,
Еще вчера представить тебе душу,
Что во мне осталась…
Свой кофе я почти допил.
Перевернул – цветная радуга…
Ты постаралась?

Она когда-то кормила его с рук нежностью,
А потом ушла, и вот он уже лет пять на диете…
В расчете вселенских матриц сухой погрешностью
Списаны их счастливые, никогда не рожденные дети.
Он для паршивой ее копии равнодушно разденется,
Ее раздевает тот, кто успел ей назваться мужем.
Он, притворяясь спящим, проголодавшись, надеется,
Что готовить она стала намного хуже…

Пляски на цыпочках, шаги по канату,
Еще циркачей на каждый амвон,
К каждой двери еще по солдату,
В рейтинги каждый вонючий притон…

Мы добьемся подъема Его глаз!
Вира, залипшие веки, вира!
И не выдержим взгляда в который раз.
И замертво ляжем, надышавшись эфира…

Фыркала в длинный нос сопливая гаубица.
В воздух дымил из дула ряженый гарнизон.
Толкалась Страстная через толпу Пятница.
По радио объявили – ее потерял Робинзон.

Супротив часовых стрелок, по краю норы,
Плыл змей в черно – желтое восковое пятно,
Детей разбудил перезвоном когтей о дно
Чугунной, несущей, чуть теплой сковороды.

Читали стихи. С парапета, но как с креста.
Лицедеев корчили переживания.
Фестиваль пародии на страдание.
Ожесточенная за призовые места…

На старой березе аккуратный надрез