Геннадий Маерков - Куда спешишь, летишь ты, Время? Рубаи

«Тарелка» радио простая
Сводила с музыкой меня,
Дуэт Полины, Лизы, тая,
Не угасал с закатом дня.
В таштыпской дальней глухомани
Онегин, Ленский пели мне,
Козловский, Лемешев Саяны
Седлали, мчались в вышине.
Дробь музыкальная алыпов
В «три карты» топотом слились,
Графини старой слышал всхлипы
И Германа скольжение вниз.
Сегодня нет уж тех «тарелок»,
Чайковский реже все звучит,
Забыт и Ленский. Мир так мелок —
Сплошное шоу, хиппи, хит.

Где вы, хулители шедевров
Петра Чайковского? Ау!!!
Где судьи без весов и нервов?
Осадком музыки ушли ко дну.
Плывет над озером, над миром
Воздушный танец лебедей.
Маэстро стал степи кумиром,
Струной чатханной для людей.
Он – наш хайджи. И наши души
В аккордах блещут, как пого.
Потомков дальних вечно уши
Раскрыты будут для него.
И потому ему внимаю,
И потому ему молюсь,
Что Петр Ильич переплетает
Мою Хакасию и Русь.

Ширь полей в груди не вмещая,
В небо соколом в клетке рвешься,
Как весной ручьи, голос твой звучит,
Среди трав степных рассыпаясь.
С песней стал родным всем хакасам,
Людям, что живут с ними в братстве,
Дружбы жар большой голос светлый твой
К небу музыки поднимает.
Малой родине он – богатство,
Родничок в лесу чистый, звонкий.
Припаду к нему, может быть, пойму
Глубину, исток наших песен.

Прижал небо к крыльям орел мой степной,
Кружится над юртой, играет со мной.
Блестя опереньем, мне «зайчики» шлет,
Мальчишку с пикулек он к солнцу зовет.
Бегу следом радостный, громко крича,
Бодрю лошадь-палочку, в кисти – хамча.
По кругу орлиному долго скакал,
На старости вижу – тебя не догнал.
Лети, мой хороший, и к солнцу зови,
Другие поднимутся к солнцу любви
И рядом с тобою закончат полет,
И я успокоюсь, боль сердца замрет.

Родных тасхылов шлемы, пики
И латы льдистые плывут
Над горизонтом. Руки, лики
Меня покаяться зовут.
Юнцом, рабочим экспедиций
Средь них с котомкою шагал,
Не зная предков всех традиций,
Я им не кланялся, шакал.
Стрелял в кедровок, коз кормящих,
Бурундуков в котел таскал.
Как много нас здесь проходящих,
Кто щедр на зло, свинец и сталь.
В верховьях синих Абакана,
В соседних реках Мрас, Иксу
Рвал динамит, всю рыбу раня, —
Безмозглых царь, бандит в лесу.
Простите ль вы меня за это,
Мне посылая скорбный взгляд,
И не дождусь от вас привета —
Застыли в пиках, бликах лат!

Цветастый плащ к ногам своим осинник
Небрежно сбросил – сказочный богач,
Из золота и щит, и шлем с алмазом синим,
И медных бляшек праздничный кумач.
В рубашке белой и по росту длинной
На взгорье юртой смотрит грустно вниз.
От дел, забот уходит дед-осинник,
Родной земле отдав последний лист.

Из скальных плит крутила жернова,
Из колосков зерно для нас молола,
Струился мамы пот, а не слова —
Военная досталась доля.
Любовь к нам матерей безмерна,
Неблагодарность наша не нова.
Когда-то все изменится, наверно…
Все крутятся и мелют жернова.

С попоны, матерью расшитой,
Стекают реки и ручьи,
Вдоль берегов сверкает жито,
В нем солнца замерли лучи.
Орнамент радужного неба
В концы попоны крепко вшит,
И нива будущего хлеба
Переливается, шумит.
Цветы по центру вязи редкой
Достойны жить, расти в раю,
Попона матери и предков
Пусть греет Родину мою.

Юрта небес моих, синих и нежных,
Землю объяв от морей и до гор,
Спит, разметнувшись, спокойно, безбрежно,
Сроду не зная ни окон, ни штор.
Через тюндюк, необъятный, просторный,
Звезды орнаментом платья горят,
Предков ушедших там дух, светлый, горний,
Вечный покой там, нетлеющий сад.
И потому на душе мне спокойно,
Как заколдованный в небо смотрю.
В юрте земной я, прохожий бездомный,
Землю и небо благодарю.

Заката грива захлестнула
Степь, убегающую вдаль,
И речки тихие, без гула,
И горы с бронзой, как медаль.
Арканом взор мой к ним притянут,
Курганным камнем сам застыл.
Не этим ль вечером завянут
Цветы любви моей без сил?
О ком вечерние молитвы?
Я с ним встречался иль знаком?
Да, это – я, в степи забытый,
Да, это – я, с копыта ком!

Еще живет мой Абакан,
Бревенчатый, старинный,
Врастая в землю по бока,
Со шляпой крыш в морщинах.
В глазах-оконцах слабый свет
Пока еще теплится,
И пыль на них ушедших лет
Сидит усталой птицей.
Во взгляде грустном по весне
Косыночки ранеток —
Иль наяву, или во сне —
Мелькают рядом где-то.
Среди черемух гибкий стан
Девичий проплывает.
Еще живет мой Абакан
В цвету и лет не знает.
И сыплет цветом белый рай,
Мой Абакан вздыхает,
В его душе «Цветущий май»
Вновь патефон играет.
Еще живет мой Абакан,
Бревенчатый, старинный,
Врастая в землю по бока,
Со шляпой крыш в морщинах.

Стреножен конь мой вороной,
Пучком передние копыта,
Свисает грива пеленой,
И плеть дорог дождем размыта.
Сижу поодаль, пень пеньком,
Душа кандальная повита
Железной цепью и замком.
Мой конь и я сегодня слиты.

Мне говорила мать: «Не трогай, сын, турпанов,
И даже целиться не вздумай, мальчик, в них,
То души сгинувших охотников в Саянах,
Их стон – боль матери, теряющей родных!
На красном оперении кровь, может,
Из нанесенных ран хозяином тайги,
На темных перьях – крик на смертном ложе:
«О мама, мать! Сыночку помоги!»
Когда турпаны стонут в поднебесье,
В душе страдаю по-мужски, без слез.
Родная мать! Я перед ними честен,
Готов им сердце свить венками роз.

Платок хакасский, бисером расшитый,
На косах ночи призрачно повис,
Зерно к зерну срываются на жито
Бусинки бисера и звездный лист.
Спокойно на душе, и я, счастливый,
Беспечно в высь бездонную смотрю
С холмов Хакасии, России.
Родных богов за жизнь благодарю.