Ника Варназова - Стихотворения

Гляжу на месяц в облаке дырявом
и слышу, как безумие ревёт.
Среди песков не сыщет даже дьявол,
и не накроет душный небосвод.
Сольются звёзды в нить, в цепную пронизь,
завоет море где-то вдалеке…

Глаза твои темны, как чёрный оникс,
тот самый, что зажат в моей руке.
Ты смотришь на меня из тёмной ямы,
так неподвижен, холоден, не-мёртв.
Зарыл тебя я б, друг мой, брат мой… Я бы…
да только что-то шепчет и поёт,
и смотрит мне в глаза безумьем склочным.
Здесь плавятся, стекают небеса,
а мне их пить, давясь арабской ночью,
и петь, на струны вздохи нанизав.

Вскипает позолота, жжёт, но тщетно —
до нас лишь долетает прах-зола.
…Мой оникс – небо безо звёзд и ветра,
в нём – месяц, раскалённый добела.
С землёй песчаной камень стал единым,
так слейся с ним и ты, мой друг, мой брат.
Волшебный сад и лампа Аладдина
в пещере под землёй – твой глупый ад.

Старуха-ночь окуталась чадрою —
замыслила недобрые дела.
С тобою рядом оникс я зарою,
чтоб мимо вечность чёрная прошла;
он охранит тебя в песке трухлявом
от света солнца, что так жадно-лжив.
То будет ад. Но ты в нём станешь – дьявол.

Мой чёрный оникс будет сторожить,
чтоб не пробрались с берега сырого
ни ведьма-ночь, ни тысяча чертей…

А напоследок, друг мой, выпьем рома
за долгий путь и самый горький день.

Сквозь зеркальную тишь прорывается тис,
прорастает каймой на изломе стены.

Не ходи в ворота, а войдёшь – воротись,
не ищи голосов в грёзах твердей немых.
Эти окна тебе – как огонь мотыльку,
только камни оград замогильно молчат,
да узоры дождей, будто горечь, текут
по засохшей стене.
В этот сумрачный час
прорастает полынь – и в душе, и в саду;
забираются внутрь потаённости сна.
Не тревожь,
не буди ты затерянных дум —
станет сеть над тобой, в вечерах сплетена.

Слышишь – близко гроза. Зарыдай же, дитя!
Нет тебе кандалов, нет и капли тепла —
только вязкость-туман над тобою сгустят
эфемерности туч, поднебесье застлав.
…А тебе бы на окна-улыбки смотреть,
а тебе бы бродить средь печальных домов.

Пусть дорогой в ночи расползается сеть,
не тоскуй, не ищи свой единственный кров.

В мёрзлой коже земли – незастывшая дрожь,
раздирает гроза замирающий крик.
Не печалься, дитя. Ты путей не найдёшь —
этот город так лжив, так суров и безлик,
хладный сумрак тягуч и уродливо-сиз,
за стенами домов сокрывается яд.

Не ходи в ворота, а войдёшь – воротись.
Эти окна пленят, но не примут тебя.

Эй, безумный скрипач,
покажи мне мелодию лета —
духоту и огонь, злость полночной июльской игры.
В нашем царстве ночей – на иссохшей от бури земле той —
есть лишь кожа гадюк и глаза издыхающих рыб.
Ты не верь колыбельным, что спеты забытой легендой,
ураганам, грозе, даже мыслям в своей голове.
Только скрипка и смерть – в этой сказке не быть хэппи-энду,
только жизнь и молва, только когти пожухлых ветвей…
Ты – рыданье цикад, ты – экстаз бесконечного неба,
я – строка меж страниц, я – война и бессчётная рать.
Мы на пару могли бы с тобою искусство изведать,
но бездарный скрипач ни черта не умеет играть.

От проклятой игры будут рваться скрипичные струны;
растерзаешь смычком ты ночное шуршание шин.
Озарится твой лик, как неоном, мерцанием лунным,
прорастёт из асфальта ограда навстречу и вширь.

Ты – как я, и ты видишь вселенную, чувства и звуки,
бесконечность пространств – измышления наших умов;
мы с тобою – ветра, две дороги. Я вижу: в испуге
тщетно ищешь ты славу, ко мне всё приходит само.

Я хочу посмотреть, как ты цедишь мелодию лета,
как по нотам сливаешь засохшую медную рожь…
Да, ты гений, скрипач,
но ты гений, бесспорно, не в этом.

Я считаю пределы
и знаю:
ты скоро умрёшь.

Наше царство горит, не сгорая, не тлеет, не светит.
Наше царство – не солнце, а лишь отраженье лучей.
Мне сейчас одиноко – и ладно. Я ветер.
Я ветер.
Как и ты – не свободен, а просто невольно-ничей.

Эй, безумный скрипач, покажи свою душу из дыма
(что бывает, коль сердце – лишь кучка камней-угольков).
Ты – безликий огонь, песней неба навек одержимый;
мы с тобой и Эдем растерзаем на девять кругов,
мы с тобой будем солнцем, болотом и жадною верой.
Я хочу поглядеть, как летят ураганами вскачь
наши песни, так долги – лишь пламя их может измерить.

…Так сыграй же безумье – мне скучно – бездарный скрипач!

Наш капитан сегодня пьян.

В глазах закатный брезг смеётся,
а за бортами корабля
застыло бешеное солнце,
лучами щупая сердца
и вспышкой ослепляя души…
И вечер тает, замерцав,
печаль как хрупкий иней руша.

Сегодня будем пить и петь.
Сегодня, в день последних взлётов,
над жёлтым заревом степей
за нами наблюдает что-то.
Танцует солнце вальс костра,
а мы поём о нашей жизни.

Наш капитан чертовски стар.

В бокалах утопают листья
златых лесов и облака;
мы видим море, дышим морем.
Волна стеклянна и легка,
и всплески нашей песне вторят.
Песок чужих планет как клад
дрожащие сжимают руки…
И мы поём по гордый флаг,
про достижения науки,
и мы кричим. Последний взлёт,
пока глядим в златую даль мы,
как ангел смерти рядом ждёт.

А капитан поёт про пальмы,
про пальмы из далёких снов,
что видятся забытым детством.
Подходит ночь. Закат багров,
закат уж покидает сердце.

Сегодня пьём.
Мы все стары,
нам больше не дышать полётом.
Замолк корабль, горят костры,
нас ждёт покой – но что там, что там?
Лучи не обжигают нас.
Мы замолкаем ветру внемля,
стремясь испить последний час.

А капитан поёт про Землю.

Я помню, помню, как вышивал дороги каменным переплётом,
как на изнанке страниц земли на век расписывал каждый шаг,
как ловко море крючком вязал, над небом клеил из блёсток что-то.

К моим рукам прирастала нить.
Игра божественно хороша
была, пожалуй… Дышал огонь от сгустка красок на небе ярком,
я рисовал чешую, рога драконам – куклам моим слепым,
бездушным; жизни я выплавлял из злата в грубом скалистом замке,
но напоследок пролил на них своей слезы пепелящий пыл —
так скучен был их животный глад.