Евгений Финкель - 30/30. Стишки

Соседка-татарка со скороваркой
шаркала по коридору туда.
Соседка-татарка со сковородкой
шаркала по коридору обратно.
А я чертыхался и думал:
будь она интеллигентной женщиной,
постучалась бы, спросила: «Дома?»
И пили бы мы чай с малиной,
а я бы нашептывал: «Не горячо?
Дай подую…»

Тополь.
Твои пальцы длинны,
тонки,
стремительны,
неподвижны.
На них
мягко набухают почки.

Тополь.
Недалеко от
пахнущей клеем почты.

Почти
в двух шагах от
школы Гнесиных.

Твои пальцы поднесены
к глазам.
Глаза закрыты.
Ты думаешь обо мне.

А в окне
тополь.

Тополь
видит в окне
тебя.
Ты не думаешь обо мне.

Прелюдия:
пальцы подвижны, лживы, тонки,
словно пальцы ребенка,
растопырены к свету —
только бы не ослепнуть!

Тише.
Еще тише.

И неожиданно оборвать
на высокой и тихой ноте.

Закурить сигарету,
поцарапать ногтями ногти.

Встань,
выгляни в окно:
тополь
видит тебя в окне.

Это – я.
Ты думаешь обо мне.

Еще вчера ничего этого не было.
Не было одиночества. И из чайника не хлебал я
кипяченую воду, еще теплую;
и не выкуривал первую за ночь сигарету в темную
духоту улицы, не гасил окурок
о вишневые косточки в пепельнице, и хмуро
не прислушивался к татарской речи,
завораживающей непостижимостью. Нечем
укутать горло. Переводил Лоуренса.
Хоть бы пришел кто, принес хоть какого винца,
хоть бы нес чепуху. И ни о чем не спорить.
Скоро наступит утро. Скоро
поедут машины поливать
невыспавшийся асфальт. В пять
уже рассветет. Как будет
по-татарски «не будите меня люди»?
По-английски это будет звучать мрачновато.
Проще заложить уши обычной ватой.
Что еще? Не забыть сходить за хлебом. А
еще вчера ничего этого не было.

Мы спрячем в ладони губы,
а плавники – в океане,
и будем немы, как рыбы
на мертвом телеэкране.

Тихие рыбы слепы,
тихие рыбы глухи,
им не услышать слева
от них пролетевшей мухи.

Зато эти рыбы дышат
в ладони; друг к другу в море
они подплывают ближе,
чем люди при разговоре.

Это я на асфальте мелом
рисую круглую рожу.
Меня узнать по манере
дворничихе не сложно.
Дворничиха-татарка
входит с докладом к деду.
Дед в легкой пижаме (жарко),
только что отобедал,
чешет спину чесалкой,
кряхтит, вздыхает, зевает.
– Бывает, – говорит, —
всякое, – говорит, – бывает.

Каждой клеточкой тела
согревшись в клетчатой шерсти,
женщина спит, ей снится
красочный шелест шествий
стрекоз, уносимых в море,
людей, проходящих мимо;
хочется потесниться
в постели Третьего Рима;
хочется сна послаще,
хочется сна подольше,
хочется сниться спящей
в средневековой Польше
на плаще крестоносца
в пятнах дорожных знаков;
из глубины колодца
всякий мир одинаков,
всякий мир бесконечен
в каждой клеточке тела
просыпавшихся женщин
на плаще или в шали.

Свитер пахнет горьким шоколадом.
Тесно. Кашель. Тесно
под кошачьим взглядом
женщины, освоившейся с креслом.
Тесно. У торшера три глазницы,
три бойницы. Две из них чернеют
неподвижно. Мороком больницы
пахнут руки женщины. Чем мне их
обернуть, укутать? Угловаты
всплески рук на графике настенной.
Свитер пахнет горьким шоколадом.
Тесно… выдох… тени.

Веришь?
Мне даже ночные тени здесь кажутся теплыми,
как большие подушки под твоими солеными волосами.
Одиссей засыпает, закутавшись в занавеску.
Теплый асфальт прилипает к босым ступням ночи.
Две минуты до моря.

Я читал книгу о враче Верелиусе,
тискал на все лады песчаный берег,
собирал на груди морские водоросли
и искал на карте солнечную Америку,
забирался на крыши (но это – раньше),
как удав дрожал над куриным богом,
я запутался вовсе. Да только разве
ты не вспомнишь меня? Вот я.

Очень маленькая женщина
приходила и курила,
пальто на вешалку не вешала
и говорила, говорила.

Она пришла ко мне по делу,
но не за тем и не за этим.
Она понять меня хотела.
Чего я, впрочем, не заметил.

Я был рассеян и небрежен.
Я слыл мальчишкой и поэтом.
Я и затягивался реже,
и медлил, кажется, с ответом.

А очень маленькая женщина