Виктор Есипов - Лепта

Не избыть этой грусти ни в слове, ни в песне —
Разве можно словами поведать о том,
Как стоит тишина в переулке на Пресне
И как топчется дождь во дворе проходном.
Посмотри, что наделала осень-злодейка:
Как шуршит листопад, как шумит водосток,
Как на чьём-то окошке снуёт канарейка,
Словно в клетку попался кленовый листок.

Зелёный фургончик, влекомый усталой
лошадкой.
Опять меня будит её осторожный шажок,
И я, просыпаясь, как в детстве тянусь за
разгадкой —
Так звук этот странный загадочен и одинок.
Задумчивый кучер сидит неподвижно на козлах,
В фанерную стенку фургона упёршись спиной,
А небо, что было недавно в светящихся звёздах,
Уже засерело, и влажен асфальт мостовой.
Но звук затихает, копыта всё тише и тише.
Вот шум городской в переулок заносит опять.
Потом месяцами волшебной лошадки не слышу:
Пропала? Иль в будни приходится раньше
вставать?

Говор венского извода,
Свечи, лица прихожан;
Сотрясая арки свода,
Просыпается орган.
Растворяясь в звуках мессы,
Бронзой вспыхнув на стене,
Догорает день воскресный
В узком стрельчатом окне.
Чей-то голос в мощи хора
Тему пробует мою,
Здесь, под сводами собора,
Ход времён осознаю.
И сквозь ткань житейской прозы
Проступают, словно соль,
Очистительные слёзы,
Искупительная боль.

Московский старый двор
Внутри застройки новой.
Соседей разговор
Да шум машин с Садовой.

Домам по двести лет.
Во двор патриархальный
Вплывает менуэт
Из школы музыкальной.

Потом тревожит тишь
Изящная мазурка…
Куда ни поглядишь —
Облезла штукатурка.

Трещат и верх, и низ,
Но управдомом зорким
С фасада под карниз
Поставлены подпорки.

Какой-то фон-барон
Здесь жил, вблизи Садовой.
Был после уплотнён
Мирок особняковый.

Но музыка слышна,
Звучит в окне негромко.
Она до нас дошла
И перейдёт к потомкам.

Помню дождичек моросящий,
Ели тёмные и дубы.
Без дороги, по самой чаще
По грибы идём, по грибы.
Торопливые перебежки,
Клик и отклики погодя.
Разноцветные сыроежки
Так красивы из-под дождя!
После дождичка луч несмелый
Пробирается по кустам.
Если мне попадется белый,
Вам в подарок его отдам…
Этот день вспоминать так странно,
Он из памяти не исчез:
Оля, Ирочка, Марь Иванна
Да за Глуховым тёмный лес.

Наш кот бродяга? Зверь ночной
Или домашний? Фифти-фифти.
Соседей знает, и с собой
Они берут его на лифте.

Повадка хищная видна,
В глаза не смотрит. Вот разбойник!
И, миску вылизав до дна,
Он прыгает на подоконник.

Не подходи к нему, не гладь:
Он отдыхать привык со вкусом.
А за окошком – благодать,
На пустыре сжигают мусор.

В апрельской шири тишь и лень,
В окно струится воздух чистый.
Он пролежит здесь целый день,
Уткнувшись носом в хвост пушистый.

И вновь уйдёт, когда темно
И тихо станет возле дома.
А благодарности тепло
Ему как будто незнакомо…

Где-то там, в пятидесятом,
Светит солнце зимним днём.
Переулок за Арбатом,
Двухэтажный старый дом.
Со двора ступеней горка.
Чёрный ход всегда открыт —
За фанерной переборкой
Стариковский тяжкий быт.
Примостившись на диване,
Я ни дома, ни в гостях.
По истории – славяне,
Еду в греки из варяг.
Имена учу и даты,
Канительные дела!..
Здесь, за стенкою, когда-то
Мама девочкой жила.
Тётя Варя, дядя Боря…
Не идёт урок на ум,
Застревает в коридоре
С коммунальной кухни шум.
Сладко пахнет пылью книжек,
Солнца луч дымится в ней.
А душа грустит, как чижик,
В тесной клетке детских дней.

В старом доме любят старики
Повздыхать над глупой новизною,
В старом доме выше потолки
И слышней соседи за стеною.
Пожелтевших фотографий ряд —
Вечный повод к старческой печали.
И такие книги здесь стоят!
Вы названий даже не слыхали.
Старый дом по-старому живёт:
На хозяйке войлочные туфли,
Где-то тихо радио поёт,
Голоса доносятся из кухни.
А когда наступит тишина,
На окне подрагивают банки,
И плывут на уровне окна,
Чуть искря, троллейбусные штанги.

На соседнем балконе поёт канарейка,
Пенью в такт чуть приметно пульсирует шейка,
Прошлой ночью опять был скандал у соседки,
Но поёт канарейка за прутьями клетки.
Ночью ругань и крик доносились оттуда.
Было слышно, как вдребезги билась посуда,
Как росли голоса, как соседка рыдала…
А сегодня с утра никакого скандала.
А сегодня с утра канарейка запела.
Отшумела гроза? Вновь наладилось дело?
Тривиальный сюжет. Как мне всё в нём знакомо!
Синева над балконом панельного дома.
Я гляжу в синеву, молча слёзы глотаю.
Нервы, что ли, сдают? Плохо сам понимаю.
Лишь сжимаю стальные перила в ладони.
Канарейка поёт на соседнем балконе…

Вот и снова на Щёлковской вашей
Чью-то фразу ловлю на лету…
Тёплый дождик по листьям шарашит,
А ещё по плечам и зонту.
Всё по-прежнему: катится лето,
Лишь мгновенье прощанья остро…
Затянусь, загашу сигарету
Перед тем, как спуститься в метро.
Всё осталось по-прежнему, Боря,
Только нам не увидеться, брат,
Только сосны на том косогоре
В темноте так тоскливо шумят.

Мы по палубе ходим в трусах, босиком —
Не для нас бескозырка и клёши.
За ставридой, идущей густым косяком,
Мы плетёмся на старой калоше.
Водяниста похлёбка, и боцман суров,
Духота в раскалённой каюте.
Но пока на свободе гуляет улов,
Мы весь день загораем на юте.
Писк прожорливых чаек тосклив и высок,
Чёрный дым рассыпается гривой.
Мы лежим, а от палубных старых досок
Жирно пахнет мазутом и рыбой.
Сейнер мачтою вязнет в лазури густой,
Сейнер волны ленивые режет.
И лежит вдалеке голубой полосой
Потерявшее нас побережье.

Маяк мигает в темноту,
Кому-то сообщая пеленг.
Шурша ракушками по дну,
Ползёт волна на плоский берег.
Пуста песчаная коса,
Навстречу вынырнет из мрака
И глянет жалобно в глаза
Большая чёрная собака.
А там, где бродит возле тонь
Рыбацкий сейнер, – до рассвета
Сияет топовый огонь,
Как неизвестная планета…